Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [11]
И все-таки способ преодолеть центробежную силу времени существует. Нужно стараться – непрестанно, совместно, настойчиво – жить в иной системе летоисчисления, вести принципиально иной календарь – календарь другой культуры[25]. Хроникеры гетто, даже те, кто называл себя неверующими, делали записи о еврейских праздниках, счисляли время по еврейскому календарю вместе с большинством населения гетто, по-прежнему отмечавшим главные праздники и по возможности шабат, – у себя ли дома, во дворе ли, на работе, нелегальной или разрешенной властями[26]. Немцы, в свою очередь, тоже счисляли время по еврейскому календарю и выбирали для казней, надругательств, разрушений наиболее священные дни[27].
В течение пяти самых страшных дней великой депортации, вошедших в историю как «Дос кесл» («Котел»), с 6 по 10 сентября 1942 года, Авраам Левин не открывал дневник. Всем евреям, оставшимся в гетто, приказали покинуть дома и собраться на улицах, прилегающих к умшлагплац. Всех, кто официально не был трудоустроен, отправили в вагонах для скота в Треблинку. Очередную запись Левин сделал лишь в пятницу, 11 сентября, накануне Рош а-Шана: она посвящена сопряжению времени сакрального и времени апокалиптического. «Сегодня канун Рош а-Шана, – пишет он в конце. – Пусть новый год принесет спасение тем, кто остался в живых. Сегодня пятьдесят второй день величайшего и самого страшного убийства в истории. Мы – горстка уцелевших из самой крупной еврейской общины в мире».
Помимо шабата и праздников нерелигиозные евреи писали о культурных достижениях восточноевропейских евреев – на идише, иврите и польском. Перечень вечеров, концертов, кабареточных и театральных представлений в Варшавском гетто[28] пестрит событиями в память таких классиков, как И.-Л. Перец (апрель 1941-го), создатель театра на идише Авром Гольдфаден (май 1941-го), писавший на иврите поэт Хаим Нахман Бялик (июль 1941-го), творивший на идише прозаик Ицше Меир Вайсенберг (сентябрь 1941-го), скончавшийся в гетто польскоязычный поэт Мечислав Браун (февраль 1942-го), а также чествованиями здравствующих деятелей культуры: писавшего на идише поэта и прозаика Аврома Рейзена (март 1942-го), польского актера и драматурга Владислава Лина, жившего в гетто (июль 1942-го). И это не считая бесчисленных благотворительных концертов, которые в афишах значились как «творческие юбилеи»: четверть века на музыкальной ли сцене, на писательском ли поприще (будь то на идише или польском). 13 сентября 1941 года, в третью годовщину смерти И. М. Вайсенберга, Авраам Левин высказывает по этому случаю две противоречащие друг другу, даже, пожалуй, взаимоисключающие мысли. Одна – о необходимости противостоять губительному влиянию гетто, где «правит смерть во всем ее величии, а жизнь еле тлеет под густым слоем пепла», где «сама душа, как человека, так и общины, казалось, умерла от голода, иссохла, притупилась. Остались только потребности тела, которое влачит растительно-физиологическое существование». Другая – о том, что нужно славить «тех творцов, кто приходит к нам словно сами по себе, кто прорастает, точно цветок на невозделанном поле». Обращаясь к присутствующей молодежи, Левин проводит аналогию с цветущей природой: так и еврейское культурное возрождение, подобно ей, даже в узилище гетто «вдруг пробьется из-под земли, точно сокровенный родник»[29]. Памятные торжества в гетто – не просто тоска по утраченному наследию, по прошлому, которое представляется безопасным прибежищем. Каждая лекция, представление или религиозный обряд совершались в настоящем, и, пока настоящее длилось, оно ковало живую, непокорную цепь, связывающую его с прошлым, являло собой надежду на будущее общины, на жизнь в первом лице множественного числа. «Наша цель, – писал Рингельблюм, – заключалась в том, чтобы череда событий в каждом местечке, опыт каждого еврея (а во время этой войны каждый еврей – целый мир) были переданы как можно более просто и точно».
Таким образом, собирая чужие дневники и ведя собственную хронику, Рингельблюм одновременно достигал нескольких целей. Он утверждал неприкосновенность личного субъективного опыта: ведь каждый еврей – это целый мир. И тем самым сохранял последовательность, продолжительность времени гетто, исключительно индивидуальное чувство времени, ежедневный отклик на отчаяние, лишения, голод и болезни – о чем, к слову, редко кто вспоминает в свидетельствах, записанных уже после войны. Рингельблюм выделял и хвалил дневник Хаима Каплана (тот писал на иврите), глубоко сожалея, что Каплан отказался отдать в архив оригинал. По мнению Рингельблюма, именно обыденность опыта Каплана, его относительная изолированность от окружающего мира придают той части его дневника, в которой говорится о гетто, такую значимость. Для самого же Каплана дневник, который он начал вести в 1933-м, был его жизнью, спутником, конфидентом. «Без него я бы окончательно пал духом, – так начинается запись от 13 ноября 1941 года. – В нем я изливаю душевные переживания и чувствую облегчение». Более того, дневник – источник и объект его творчества, «и пусть будущее даст ему заслуженную оценку».
