Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [9]

В Варшавском гетто сложились три «общины»: официальная (т. н. юденрат), вынужденная выполнять приказы немцев, альтернативная община с собственной системой самопомощи и подпольная община – прибежище политического сопротивления и молодежных движений[15]. Все общины вели свои записи, у всех были разные надежды на будущее. В гетто Лодзи (нем. Лицманштадт) архив собирали легально, под эгидой бюро статистики, и практически с самого начала составляли хронику гетто – сперва по-польски, потом по-польски и по-немецки, а с января 1943 года только по-немецки[16]. Архив «Ойнег Шабес» строился принципиально иначе. Он стал рукой поддержки, которую евреи протянули самим себе, альтернативной сетью социальной помощи в гетто, заклятым врагом юденрата – «оплота еврейской буржуазии», которая с незапамятных времен, утверждал Рингельблюм, эксплуатирует нищих и обездоленных[17]. Почти все летописцы гетто, даже те, кто, как Перец Опочиньский и Иешуа Перле, нашли работу в подразделениях юденрата, сурово его обличали. Уже в том, как они именовали его – по-довоенному, не немецким словом «юденрат», а «кагалом», так на иврите назывался совет еврейской общины, – выражалась моральная оценка.

«При первом же удобном случае от дома № 26 по Гржибовской не оставят камня на камне», – с негодованием писал 2 декабря 1941 года Хаим Каплан, имея в виду канцелярию юденрата,

ставшего источником несправедливости и гнета, притоном грабителей и злодеев. И если бы в наших рядах нашелся пророк, он бы возвысил голос и спросил их:

«Что вы тесните народ Мой?» [Ис. 3:15][18]

И голос его услышали бы от края до края земли. Из пучины наших невзгод мы услышали бы утешение: «Близок час расплаты!» Не вечно им править нами. Они сгинут вместе с нацистами, изрыгнув чужое имущество, которое поглотили.

Но как совместить пророческое обличение Каплана с камео Адама Чернякова в «Хронике одного дня» Лейба Голдина? Блистательный анализ одного дня из жизни Арке, альтер эго Голдина, выстроен вокруг миски супа, которую герой в один и тот же час получает в бесплатной столовой (скорее всего, речь о писательской столовой в доме № 40 по улице Лешно, которой по поручению Еврейского общества взаимопомощи управляла Рахель Ауэрбах[19]). По дороге в столовую Арке подбирает обрывок официального объявления за подписью Адама Чернякова, назначенного 7 октября 1939 года главой варшавского юденрата, – воплощения еврейской власти для абсолютно бесправного населения гетто. Увидев фамилию Чернякова, Арке вновь погружается в грезы, связанные с едой, и обращается в них напрямую к Чернякову: «Вот я и прошу, господин председатель, уж вы похлопочите, чтобы мне каждый день выдавали по куску хлеба. Я знаю, многоуважаемый господин председатель, что у вас масса других забот. Что вам за печаль, если такая мелкая сошка, как я, сыграет в ящик. И все же, господин председатель юденрата…» Здесь вместо пророческого гнева Каплана мы обнаруживаем театр абсурда: интеллигент из гетто в лихорадочных мечтах опускается до того, что умоляет главу юденрата о куске хлеба.

Необычайным разнообразием голосов мы обязаны и уникальному статусу Варшавы как города, куда стекались беженцы. Варшавское гетто стало домом (пусть и тифозным) для 150 000 беженцев, большинство из которых согнали из сотен пригородных местечек, – самого́ средоточия культуры идиша, и Рингельблюм надеялся, что в гетто он найдет почти лабораторные условия для летописи разнообразия и жизнеспособности еврейской общинной жизни в Польше. Эту работу по сохранению голосов штетла он считал величайшим достижением «Ойнег Шабес»[20].

Эта часть архива была предоставлена теми (а их было немало), кому пришлось поколесить по стране, прежде чем результаты их работы попали к «Ойнег Шабес». Уроженец Лодзи, поэт и драматург Ицхок Каценельсон, писавший на идише и на иврите, прибыл в Варшаву в середине ноября 1939 года. Еще до того, как его приняла к себе община молодежных сионистских движений «Дрор» и «Хехалуц», он занимался с детьми из гетто, в особенности с сиротами, адаптировал для их постановок различные произведения, сочинял сам. Практически все, что он написал в гетто (одноактные и многоактные пьесы, эпические и лирические стихотворения, критические статьи), Каценельсон читал перед публикой: закрытые чтения самых важных своих произведений он устраивал для таких авторитетов, как Рингельблюм и философ-мистик Гилель Цейтлин, или для участников сионистского подполья[21].

Иешуа Перле не чаял вернуться в Варшаву, когда с десятками тысяч других евреев бежал на восток Польши, на территории, присоединенные Советским Союзом согласно пакту Молотова – Риббентропа. В ноябре 1939 года Перле и его сын Лолек с женой Юдитой приехали в Лемберг (Львов). Молодожены устроились инженерами, а Перле-старшего приняли в недавно созданный Союз советских писателей, куда входили и украинцы, и поляки, и евреи. Советская власть осыпала Перле обычными дарами: выступления перед фабричными рабочими, переводы книг на русский язык, поездка в Киев, где его принимали как почетного гостя, выгодные договоры с издательствами – разумеется, при условии предварительной цензуры, на что Перле охотно согласился. Однако, как только немцы оккупировали Восточную Польшу, украинские националисты устроили во Львове и окрестностях масштабный погром, а следом явились и айнзацгруппы. По сравнению с этим кошмаром Варшавское гетто показалось Перле тихой гаванью, и семейство вернулось в родное гнездо на улице Новолипие, а Перле по протекции великодушного Шмуэля Винтера сразу же устроился в юденрат. После работы Перле сочинял комический (или сатирический) роман о жизни гетто под названием «Хлеб нашей скорби», к сожалению, утраченный, в котором вывел и реальных обитателей гетто, например известного шутника Рубинштейна. Рингельблюм попросил Перле написать подробный отчет о советской оккупации Львова