Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [8]

Заметнее всего были дети. На январь 1942-го заточенными в гетто оказались без малого 50000 детей школьного возраста (почти поровну мальчиков и девочек), в том числе 10000 детей беженцев и депортированных. Осиротевшие, беспомощные, больные, брошенные дети слонялись по запруженным улицам гетто, и было их так много, что в феврале 1941 года Центральное общество заботы о сиротах решило открыть центры дневного пребывания специально для беспризорников, малолетних нищих и преступников[12]. Дети, вынужденные сами добывать пропитание, дети с изнуренными лицами и изможденными телами, напоминающие старичков, мелюзга, способная пробираться по трубам водостоков и канализации, чтобы протащить в гетто пищу, – тема острая и страшная. В песнях, стихах, очерках их представляют с двух противоположных позиций: как обвинение общине в целом, доказательство краха еврейской солидарности, бессилия и бездеятельности евреев, с одной стороны, и как доказательство еврейской верности, стойкости и безграничной отваги – с другой.

Варшавская художница Геля Секштайн рисовала детей с тех самых пор, как впервые взяла в руки карандаш и кисть. Первая ее персональная выставка должна была называться «Портрет еврейского ребенка», но так и не состоялась: началась война. На всех рисунках Секштайн позируют в интерьере нарядно одетые, умненькие, задумчивые, нерелигиозные еврейские мальчики и девочки (у девочек часто в руках кукла, а в волосах бант). Большинство совсем непохожи на евреев. В гетто Секштайн продолжала рисовать портреты, она изобразила и свою спящую новорожденную дочь Марголит; но теперь Секштайн рисовала забинтованных, голодающих, избитых детей. В своем завещании, спрятанном вместе со всеми ее работами, она передает эти рисунки «еврейскому музею, который непременно будет организован, дабы воссоздать довоенную еврейскую культурную жизнь до 1939 года и изучить страшную трагедию еврейской общины в Польше во время войны».

До войны Хенрику Лазоверт знали как поэтессу польской «новой волны», однако именно в гетто она обрела немеркнущую славу – благодаря одному-единственному стихотворению. «Маленького контрабандиста» перевели на идиш, положили на музыку и распевали по всему гетто. Песни сирот были гвоздем программы на еврейской сцене. В гетто поэтесса могла слышать, как под окнами пели нищие, выпрашивая подаяние, однако в стихотворении речь о другом: о ребенке-контрабандисте, храбром, способном выжить на улице, который каждый день рискует жизнью, чтобы раздобыть пропитание для голодающей матери. Песня начинается с бравады и заканчивается предчувствием смерти.

Стефания Гродзеньская написала рифмованный реквием по детям гетто – Янкелю, Юреку, Хиршику, Абрамеку, Аде, Йосе, Давиду, Зосе, Рутке, Йоле, – описывая, как умер каждый из них[13]. Так, двенадцатилетний Хиршик, юный контрабандист, оставшийся единственным добытчиком в семье, каждый раз со страхом снимает нарукавную повязку и выбирается в «арийскую» часть Варшавы, перед уходом и перед возвращением бормоча одну и ту же молитву. К несчастью, удача ему изменяет. «Но занят Бог, увы, делами поважнее – /когда идет война, цейтнот у высших сил».

Героизм гетто – это героизм малых дел, бескорыстных поступков, проявлений верности, любви, взаимовыручки. С этой точки зрения трагедия гетто заключается в абсолютной беспомощности матерей и отцов, в том числе и Отца небесного: они долее неспособны выполнять свои обязанности. А дети заперты в гетто, как в ловушке, их детство искалечено.

Да и положение полной семьи не менее плачевно (если взглянуть на нее глазами отцов). «А ну пошли со двора!» – кричит муж на жену в «Песне голода» Ицхока Кацнельсона. «Стыдно признаться, как ни крути, / Дома у нас шаром покати». Впрочем, младший ребенок может остаться дома: «Вот станет взрослым евреем, / Тоже на улице с голоду околеет». Достаточно взрослый, чтобы помнить начало войны, сын, к которому обращается отец в стихотворениях в прозе Йозефа Кирмана, видит «железных птиц», приносящих гибель его семейству, когда оно пыталось скрыться в лесу. С тех пор ребенку больше не доводилось бывать на природе, и единственные птицы, которых он видит, – голуби на изгороди из колючей проволоки; голуби эти вносят в душу еще большую смуту, поскольку не различают преследователя и жертву («Говорю тебе прямо, дитя»). Каждое стихотворение – отчаянная попытка выжать из этого страшного времени катастрофы (и того, что настанет за ним) хоть каплю радости, хоть проблеск надежды.

Был в гетто и юмор. «Не дай Бог, чтобы война продолжалась столько, сколько евреи способны вынести», – вот один из многих примеров шуток на идише, которые записывал для архива Шимон Хубербанд (см. «Фольклор гетто»). Что победит: маниакальное, непреклонное стремление немцев сделать Европу Judenrein, т. е. очищенной от евреев, или же упрямство, с каким евреи цепляются за жизнь?[14] Есть и другая, более мрачная версия этой шутки: «Сколько продлятся невзгоды? Не дай Бог, чтобы невзгоды продлились столько, сколько евреи способны вынести. Потому что, если невзгоды продлятся так долго, кто знает, вынесут ли их евреи?»