Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [14]

Время до / Время после

Однажды ночью во двор дома Иешуа Перле явились немцы и велели всем жильцам выйти на улицу. Перле проигнорировал приказ, остался в квартире и уцелел. Как один из выживших, он продолжал писать для подпольного архива, создав, помимо прочего, беспощадную сатиру на тех, кого он называл «избранными из избранных»: на тех тридцать тысяч евреев, кого не затронула великая депортация, но не обошел стороной рабский труд. «4580» (так называется последнее известное произведение Перле) – это Перле собственной персоной, некогда гордый польский еврей, превратившийся в безликий, лишенный истории набор цифр. Его номер был «избран» и зарегистрирован – дьявольское искажение библейского обещания, зловещая карикатура на статистическую эффективность.

«4580» – отчасти размышление о значении имени человека, отчасти завещание и последняя воля, отчасти итог жизни и творческого пути автора, отчасти самообличение. Перле вспоминает свою любимую Сару, которая покончила с собой в 1926 году. Он упоминает о том, как ради своего доброго имени перестал сочинять бульварное чтиво и написал роман «Евреи как евреи», исключительное достижение современной прозы на идише[36]. Он признается: «Но чтобы мне превратиться в номер, пятьдесят три моих года пришлось тыкать ножом до крови. Тыкать ножом, надругаться, глумиться. Чтобы мне превратиться в номер, сперва им пришлось уничтожить мой дом». И в этот темный час его поддерживает одно-единственное произведение, не теряющее актуальности по сей день: не что иное, как «Мальчик Мотл» Шолом-Алейхема, повесть о неунывающем, симпатичном сироте. Обыгрывая любимое присловье Мотла, известное каждому еврейскому читателю: «Мне хорошо – я сирота!», Перле с горечью признается: «Мне хорошо – я номерок!»

Ситуацию, не имеющую аналогов, когда время раскололось на до и после, можно подчеркнуть и иным способом: сменить язык. В первые дни великой депортации Авраам Левин, прежде писавший в гетто дневник на идише, вдруг перешел на иврит. 30 мая 1942 года, в субботу, которую Левин называет «одним из самых тяжких, самых кошмарных дней, какие нам довелось пережить», когда участники «Ойнег Шабес» записывают рассказ адвоката об ужасах, творившихся во Львове, Левин еще ведет дневник на идише. А через три месяца, к 28 августа, когда сотрудники архива записывают свидетельство первого очевидца того, что творится в Треблинке, Левин уже перешел на иврит. Но зачем переходить с одного еврейского языка на другой? Потому что текст на иврите переводит личный опыт на метаисторический план? Позволяет обессмертить написанное? Придает таинственности? Внушает автору ощущение психологической безопасности? Или и то, и другое, и третье, и четвертое? Какова бы ни была причина, смешение языков свидетельствовало о том, что адресат неизвестен. Кому предназначен этот текст? Кто из выживших расшифрует его содержание?

Отклики разделились на два лагеря. Одни считали истребление европейских евреев мрачной кульминацией предшествующих мытарств, другие видели в нем страшное новое начало, некий, еще безымянный, архетип. Для Рахель Ауэрбах, наблюдавшей за происходящим из «арийской» части Варшавы, великая депортация лета 1942 года стала поворотным пунктом. О тех неделях беспримерного ужаса Ауэрбах напомнил случай в варшавском трамвае. Напротив нее сидела полька, католичка, которая, запрокинув голову, разговаривала сама с собой (у нее убили сына). Слыша и видя слезы убитой горем матери, которая плачет прилюдно, точно пьяная или помешанная, пассажирка-еврейка вспоминает другую несчастную, тоже казавшуюся пьяной или помешанной, библейскую Хану в Шило, изливавшую перед Господом скорбь бездетности (1 Сам. 1). Но еврейке, живущей по документам «арийки», опасно плакать при всех. Чем она может помочь? Только сесть и описать увиденное. Обратиться к древнееврейскому траурному обряду, поминальной молитве Изкор.

Для Маора, также скрывающегося в «арийской» части города, поворотным пунктом стало не восстание, к которому он, кажется, примкнул, а систематическое массовое уничтожение гетто ради того, чтобы расправиться с несколькими тысячами обитающих в нем евреев-подпольщиков. В какой-то момент происходящее кажется ему похожим на фильм с Чаплином, но, увидев гетто в огне, он понимает: кинематографической фантазии, даже самой необузданной, не охватить Холокост.

Занимается ясный день, и при свете солнца немногие уцелевшие видят «спаленные дотла дома гетто в убитом городе».

«И пусть это, – пишет он, – остается для памяти».

Чтение во времени

Некоторые памятники отсеченному прошлому доходчивее прочих. Двигаясь по Аллее славы, что начинается прямо от каменных ворот ныне полностью восстановленного еврейского кладбища на улице Окоповой в Варшаве, нетрудно заметить полукруглое мраморное надгробье над могилой И.-Л. Переца. Кладбище, на котором находятся более двухсот тысяч могил, чудесным образом избежало уничтожения (после немецкой оккупации 98 % Варшавы было в руинах). В смерти Перец воссоединился с Яковом Динезоном и Семеном Ан-ским, как некогда эти трое объединились в призыве к евреям Восточной Европы во времена тяжких испытаний самим писать свою историю. Величественное надгробие скульптора Авраама Остржеги сохранилось в том виде, в каком предстало глазам публики на пышной церемонии открытия в 1925-м, на Песах, в десятую годовщину со дня смерти Переца (история, которую саму по себе интересно прочесть