Голод и тьма - [12]

А сегодня светило яркое солнце, зеленела трава, а где-то из бесконечной сини над головой переливалась трель жаворонка. Ей вторил птичий хор с деревьев и из кустов, перемежаемый скрипом колес и чечеткою копыт. Впрочем, дорога толком не высохла, особенно в низинах, и передвигались мы где-то со скоростью пешехода, или, может, чуть быстрее.

Мне выпала неожиданная честь ехать в царском возке; Борис сказал мне, когда я, поклонившись, начал горячо благодарить его за такую милость:

– Не договорили мы с тобой, княже.

Но, когда мы сели в возок вместе с двумя рындами, сидевшими напротив нас, он прикрыл глаза и практически сразу заснул. Я хотел было последовать его примеру, но рессор у возка не было – их и изобрели-то, если мне не изменяет память, в середине восемнадцатого века. Да и сиденья были деревянными лавками, хоть и обитыми бархатом, но весьма и весьма жесткими и неудобными, и каждая ухаба немилосердно отзывалась и в филейной части, и по всему телу. Потихоньку, конечно, я привык, и мысли мои переключились на волшебную картину за окнами экипажа. И вдруг меня пронзила мысль: я, наконец, дома.

Когда-то давно, после проигранной гражданской войны, мои предки ушли из России. Думали, что ненадолго – как им казалось, вот-вот должен был рухнуть большевицкий режим. Оказалось, увы, что это было навсегда для них, их детей, их внуков… И только я, правнук того поколения, вернулся на родину. Везде, конечно, по-своему хорошо – в Новой Испании, в Бразилии, в Испании, в Швеции… Но дома лучше. И я всеми фибрами души почувствовал, что мой дом – Русь. Будь то Русская Америка или наша мать – Русское Царство.

И это несмотря на то, что и страна, и общество разительно отличаются и от привычных мне в двадцатом веке, и от страны, где выросли мои прадеды и прабабки, и даже от нашего Росса. Здесь для нас все в диковинку – и язык, и нравы, и структура общества, и даже если не сама вера, то внешние ее формы – от двуперстного крещения и до написания имени Иисуса – здесь его пишут с одним И. Да и во время службы сильно отличался распев и некоторые другие моменты.

Но больше всего я боялся сегодняшней исповеди. И самым большим моим грехом являлось нарушение седьмой заповеди, гласящей коротко и ясно: «Не прелюбодействуй». Один раз мне уже пришлось исповедоваться в этом грехе – после моей мексиканской эпопеи.[1] Но отец Николай сказал тогда, что имело место принуждение со стороны дам, и посему если это и грех, то не столь значительный. И отпустил мне его.

Но вот в случае с Эсмеральдой никакого принуждения не было, и грех был весь мой. С тех пор, я страшился исповеди; хорошо еще, что отец Никодим пришел к нам еще из дореволюционной церкви, когда причащались, как правило, не чаще одного или максимум двух раз в год. А вот теперь придется каяться не только перед Господом и перед патриархом, но и перед самим собой. И это – самое страшное.

Мысли мои прервала остановка возка и склонившийся перед нами слуга, шепотом объявивший, что пора трапезничать. Вышел сначала я, затем один рында, затем Борис, и, наконец, второй рында. На поляне уже стояли стол и лавки, а на них слуги приносили целую череду блюд. Чуть поодаль, за кустами, поднималась струйка дыма – не иначе готовили именно там.

Ни мяса, ни молочного не было – царь, равно как и я, собирался причащаться. Зато рыба, как ни странно, имелась – белуга, севрюга, и что-то поменьше размером. Присутствовала и деревянная миска с сероватой белужьей икрой, похожей на чечевицу. Ее я успел попробовать в доме у Богдана Хорошева, и она мне очень нравилась. Запивали мы все это сбитнем; алкоголь перед исповедью – не лучшая идея. Но обед продолжался по здешним меркам недолго – уже через полчаса мы вновь тряслись на ухабах. Но теперь Борис уже не спал, и вновь начались вопросы.

В субботу, я разъяснил ему десятеричную систему записи чисел, и показал на примерах, как можно без труда складывать, вычитать, делить и умножать любые целые числа. Сегодня же мы обсуждали древнюю историю, а также экономику, начатки химии. Борис интересовался и геологией, но тут я пообещал прислать ему единственного сопровождавшего нас геолога. А затем он вдруг спросил:

– Княже, будешь учителем моего сына, царевича Федора.

– Хорошо, государю, только у нас есть учителя и получше.

– Может, и есть, но я прошу тебя. Вот когда тебе придется уехать, пусть его учат иные. А учитель ты зело добрый – теперь я многое разумею, чего токмо твои люди и знали ранее. Твоя заслуга.

– Добре, государю! – поклонился я, хоть и подумал, что только этого мне не хватало.

Мы уже ехали по району небольших, но опрятных домиков. Вскоре перед нами показалась высокая деревянная стена. Перед нами и за нами ехали рынды, каждые две-три минуты объявлявшие, что идет царский поезд. Въехав в ворота, которые Борис назвал Чертольскими, мы оказались в Скородоме – районе, также известном как Деревянный город. Тут застройка была чуть повыше. Последовали Чертольские же ворота Белого города, в великолепной белёной стене, и Белый город, где преобладали дома повыше, часто с каменным первым этажом. И достаточно скоро мы оказались у великолепной беленой кирпичной стены с навершиями «ласточкино гнездо», прерываемой квадратными башнями с покатой треугольной крышей. Перед стеной текла речка, над ней возвышался мостик, с другой стороны которого находилась башня с воротами. Я понял, что это Кремль, только когда Борис объявил: