Я стоял у окна, прижимая к себе тельце моего только что родившегося сына, а рядом улыбалась Лизонька, измученная родами, но сияющая от счастья. Электрические часы на стене показывали ровно половину первого, а на небольшой доске было написано мелом число, двадцать седьмое июня тысяча шестисотого года.
– Ну что, подержал и будя, – строго сказала супруга нашего протоиерея Николая, матушка Ольга. – Лизе надо поспать, а мальчика твоего мы пока осмотрим. Сходи лучше погуляй. Приходи часа через четыре, не раньше. Как ребёнка назвать-то решили?
– Николаем, – улыбнулся я и протянул ей Коленьку. Затем, не обращая внимания на строгий взгляд главного врача Русской Америки, поцеловал жену.
– Всё, всё, выхожу! – и я, послав грозной врачихе воздушный поцелуй, покинул недавно построенную клинику.
Над Русским заливом на лазурном небосводе светило яркое солнце, над цветами зависали изумрудно-зелёные колибри, а в воду то и дело пикировали смешные коричневые пеликаны. Обычно здесь туманы, дожди, унылое и серое небо, но сегодня, по случаю рождения нашего первенца, сама природа радовалась вместе с нами.
Прошло чуть больше года с тех пор, как наш прогулочный теплоход, совершавший экскурсию по Ладоге и Онеге, неожиданно очутился в Калифорнии тысяча пятьсот девяносто девятого года. Каким-то чудом мы смогли не поддаться унынию, а начать строить свой дивный новый мир на далёких тихоокеанских берегах. И для меня очень большую роль сыграла моя Лиза, оказавшаяся в Калифорнии после того, как корабль, на котором её в сорок первом году эвакуировали из Севастополя, был атакован немецкими самолётами и потонул.
Потихоньку к нам присоединились и другие товарищи по несчастью, и наше население увеличилось до более чем трёх тысяч человек, а наш флот – до десятка кораблей двадцатого и двадцать первого века. Мы сумели договориться со многими индейскими племенами, основали ряд поселений в Калифорнии, а также взяли в аренду небольшой заливчик рядом с Санта-Лусией, испанскими воротами в Тихий океан.
А сейчас я завороженно смотрел по сторонам, на холмы, острова, птиц и синее-синее море, и пребывал в неописуемом счастье.
Неожиданно послышался женский голос:
– Сынок, вставай, на работу опоздаешь! – и мамина рука погладила меня по голове. Неужто всё это был сон, и я нахожусь в своей комнатке на втором этаже нашего старого дома на Лонг-Айленде, в шестидесяти милях от Манхеттена? Значит, лет мне шестнадцать или семнадцать, и меня ждёт пляж, где я подрабатываю спасателем. А всё это – и поездка в Россию, и перенос в Калифорнию, и Русская Америка, и женитьба на Лизе, и рождение моего ребёнка – мне лишь приснилось…
Сейчас я увижу мамино лицо, молодое и красивое; иконы Спасителя, Казанской Божьей Матери, и святого Алексея человека Божьего на стене; и множество грамот, полученных мною в разное время – мама их бережно обрамляла и вешала на стену, хоть я бы с большим удовольствием увидел там плакаты The Doors и Creedence Clearwater Revival, купленные мною на первые же честно заработанные деньги. Но родители их немедленно выбросили, и я был не в обиде – знал заранее, что дома у нас рок запрещён…
Я открыл глаза и немедленно зажмурился от нестерпимо яркого света. Приоткрыв их на десятую часть дюйма, я смог разглядеть, что свет исходил от единственной свечи, которая выхватывала из темноты брёвна горницы, икону Казанской Божьей Матери, но в окладе, и миловидное лицо дородной девушки в вышитом крестиком льняном платье, державшей эту самую свечу. Она чуть поклонилась и ещё раз сказала:
– Княже, боярин приехал, хочет тебя видеть!
