Голливуд - [4]

Жарптицын вставил в мои дрожащие пальцы пластиковый стаканчик с кофе. Коленки у меня тоже дрожали, но они были прикрыты белыми ботфортами. Вообще, мой внешний вид совершенно не соответствовал тому, что я должна была спеть в жарптицынской аранжировке. Всё у него было так правильно. Ни одного изъяна, который обязательно должен присутствовать в современной интерпретации старинного вальса. Иначе надо слушать Обухову или Козловского. Изъян должен заключаться в более вольном исполнении. Собственно, русские романсы, — это soul music, душевная музыка, музыка души, только не чёрной, а русской. Рубашкин, конечно, не Козловский, да и пластинка его датировалась 70-ми годами, и изъянов у него было больше, чем требовалось: он пел с акцентом, часто, видимо, даже не понимая слов. Надо сказать, что, разумеется, рубашкинская версия «Я помню вальса звук прелестный» по звучанию, то есть, по технологии записи, очень отличалась от тогдашних советских пластинок: Грибадзе, например, или того же Козловского, у которого всё звучит старенько, задействованы исключительно высокие частоты, у него у самого тенор, и сочная середина отсутствует, середина, которая и делает всю разницу. Вальс у Жарра получился совершенно не танцевальным, а ведь главные герои как раз под него и должны, перейдя от движений танца, слиться в движениях экстаза. Но у Жарра было много тормозов-пауз в партитуре, которые вовсе не заполнялись вокалом. У меня тоже были паузы. Поэтому вальс получался дырявым. Я смотрела на экран, по которому показывали плохую копию этой отснятой уже сцены, следила за нотами и за руками Жарптицына. Мы записали несколько дублей. Вамбау и Жарр пошушукались, и мы записали ещё раз. Я покурила за углом будки-студии, находящейся в гигантском павильоне, с советским балалаечником. Остальные музыканты были американцами. Да, конечно, в Америке существует даже союз американских балалаечников и домбристов. Этот, единственный в оркестре из тогдашнего СССР, прошёл какой-то немыслимый отбор, конкурс и экзамены. А я проходила свой экзамен в клубе «Мишка». И там я пела совсем иначе. С БОрисом мы были живее. То есть, жизненнее, настоящее. Надо было Вамбау привести туда Жарптицына. Но Морис Жарр к тому времени был на коне. После «Лоуренса Аравийского» и «Доктора Живаго» ему некогда было ходить по «Мишкам». Хотя он был любителем ресторанчиков в компании с молодыми девушками. Об этом я, правда, узнала через несколько лет. По моей просьбе мы записали ещё одну, последнюю версию, и я уж постаралась. Я вспомнила все наставления Джозефа, его мечтания по поводу белых офицеров. «Где ж этот вальс, старинный, томный…» — страдала я, представляя Турбиных из романа Булгакова, — «И за окном метут метели, и звуки вальса не звучат». Ужасная революция, и большевики отобрали вальс, рояль расстроен, ажурная занавеска развевается под ветром, врывающимся в салон из разбитого окна… Разорённое дворянское гнездо! Бедная Мэри-Машенька! Всё кончено, мы погибли!.. Где ж этот дивный вальс?.. А вот не произойди этой революции, бабушка Рубашкина не эмигрировала бы, Рубашкин не стал бы эмигрантом и не записал бы этот вальс. И Вамбау его бы не услышал. И меня бы не пригласили его исполнить. Не говоря уже о том, что и Жарр был бы Жарптицыным и жил бы в Одессе. И не написал бы темы Лары. Не было бы Лары, как и Живаго бы не было. О, ужасная и кошмарная революция, скольких ты обеспечила темами, сюжетами и страстями! О да, кровожадная, ты отняла сотни тысяч жизней, но ты и дала жизнь. Ты обанкротила и пустила по ветру капиталы российской левой буржуазии, которая хотела, не принимая активно участие в классовой борьбе, из окошка, безопасно, сохранять добрую революционную совесть. Ха-ха-ха! Ты выбила стёкла из этих окон и по ветру, по ветру разнесла в пух и прах их денежки! Но какая ты умница, революция: их внучата, Жарры и Рубашкины, получили всё назад, да ещё как преумножив! Ну, а про ценные бумаги Российской империи обычных её подданных, то есть, обычных французских граждан, о возмещении собирается заботиться нынешнее правительство России. Наша жизнь здесь похожа на первичную стадию эмиграции. А ведь Голливуд тоже в какой-то степени создан эмигрантами. С той только разницей, что они — Голдуины, Мейеры или какие-то другие — все они приезжали туда, на тот пустырь, и привозили с собой что-то. А мы наоборот. Никуда не едем. Нам всё привозят. И, конечно, за время привозки продукт модифицируется, а иногда и просто портится. Гниёт. А иногда и вообще товар перепутали: получатель коробку открывает, а оттуда — «Hollywood!» Ой, holy shit! Только и остаётся — развести руками и спеть «Семь сорок». Это и к Голливуду, и к нам подходит.

Я ехала по безумному Пико Бульвар, тянущемуся через весь необъятный Лос-Анджелес. Начинающийся в Тихом океане, он обрывался прямо на границе в даунтаун, так называемый деловой центр города, а в Лос-Анджелесе — невероятный бомжатник. 80 с лишним километров — длина Пико Бульвар. Я чуть только отъехала от студии «Twentieth Century Fox» и почему-то расплакалась. Я помню, остановилась у тротуара, тянувшегося вдоль какого-то дорогого гольф-клуба. Сама я сидела в дорогом серебристом мерседесе. На мне была дорогая одежда из бутиков Беверли-Хиллс. Мне было так грустно и жаль себя. Мне было жаль, что никто не узнает об этих пережитых мною двух часах необычайного волнения, смешанного с гордостью, трепета — с возвышенностью, уничижения — с самоуверенностью: ни моя бабушка, ни мама. Почему-то я очень переживала из-за бабушки. «Бабуленька, я сейчас!.. Я, я!.. Я пела вальс, и там все дядьки взрослые, они мне аккомпанировали, и самый-самый главный, Морис, он мне целовал ручку и сожалел, что не был знаком раньше. И они все на меня смотрели как на чудо!» Но мне так грустно и тоскливо-щемяще, будто что-то умерло тогда, когда что-то отпустил, оторвал от себя — и всё, больше тебе не принадлежит. Ведь неправда, что вся моя рьяная критика лишила меня чувства и желания передать его, отдать… насовсем… навсегда.