Гоголь - [188]

10 февраля Гоголь просит позвать к нему хозяина дома и передаёт ему готовую рукопись второго тома. Он желает отдать её митрополиту Филарету, чтоб тот отобрал, что считает нужным, а остальное обрёк уничтожению, как негодное или ложное. Толстой взять бумаги отказался. До этого – в ночь с восьмого на девятое – Гоголь видел себя во сне мёртвым, слышал «голоса», велел соборовать его, призвав священника из ближайшего прихода церкви Симеона Столпника. Священник прибыл, поговорил с ним и собороваться отсоветовал.

11 февраля наверху у графа было богослужение. Гоголь, отдыхая на каждой ступени, поднялся наверх и на коленях слушал службу. Его подняли, отвели в его комнаты. Предложили лечь в постель. Он отказывался. Дни и ночи он теперь проводил в кресле, подставляя себе под ноги скамеечку, чтоб можно было полулежать. В эту же ночь – с 11‑го на 12‑е – он молился до трёх часов на коленях перед иконою. К трём часам разбудил мальчика своего Семёна. Спросил его, холодно ли в той комнате, где он обыкновенно занимался. Мальчик ответил, что гораздо холоднее. Не послушался его убеждений лечь спать, оделся в тёплый плащ, взял свечу и пошёл в кабинет, велел мальчику следовать за собою, останавливался во всех комнатах и крестился. Пришедши в кабинет, велел мальчику открыть трубу, но так осторожно, чтобы не разбудить ни одного человека. Между тем перебирал свои бумаги: некоторые откладывал в портфель, другие обрекал. Эти последние велел мальчику связать трубкою и положить в камин. Семён бросился на колени и слёзно убеждал его не жечь их, говоря ему, что он будет сожалеть о них, когда выздоровеет. «Не твоё дело!» – отвечал он. Сам зажёг бумаги. Когда обгорели углы, огонь стал потухать. Мальчик обрадовался. Но Николай Васильевич заметил это, велел развязать связку, ещё подложить огня и ворочал бумаги до тех пор, пока они не превратились в пепел. В продолжение всего сожжения он крестился.

По окончании дела от изнеможения опустился в кресло. Мальчик плакал и говорил: «Что это вы сделали?» – «Тебе жаль меня», – сказал ему, обнял его, поцеловал и заплакал сам. Крестясь по-прежнему, возвратился он в спальню, лёг на постель и горько заплакал.

Мы передаём эти подробности в изложении С. П. Шевырева. Хотя его в те минуты не было с Гоголем, но то, что он пишет, совпадает с показаниями других. Все пересказывали это событие со слов мальчика Семёна Григорьева, крепостного Гоголя, который после смерти Гоголя, кстати, завещавшего отпустить его на волю, вернулся в Васильевку, остался при Марии Ивановне, потом был отдан в услужение Николаю Трушковскому, а потом затерялся. Он единственный, кто мог бы точно рассказать, как это случилось.

Шевыреву, как человеку, которому Гоголь доверял (Семён это знал), он и рассказал. Важно одно – совершил Гоголь свой самосуд в состоянии трезвом и спокойном.

Не было порыва, аффекта, о котором он бы через минуту после свершения страшной казни пожалел: бумаги не горели, а тлели, как могли тлеть на несильном огне толстые листы тетрадей, да ещё сброшюрованных плотно. Обгорели лишь углы. И было время вынуть рукопись из печи (всё же то была печь, а не камин) и спасти их. Но Гоголь поджёг их свечой опять и ещё подталкивал их, переворачивал, чтоб огонь взял всё, чтоб не осталось ни клочка, ни памяти о том, что было.

С другой стороны, что-то он всё же откладывал в портфель, и это были письма – письма Пушкина в том числе. Он делал это сознательно, в полной уверенности, что поступает правильно, единственно верно, хотя – и оттого плакал он – понимал уже, что не сможет восстановить написанного. Это было не то сожжение, какое он учинял своим трудам прежде, это был расчёт с писательством и с жизнью. Более ни жить, ни писать было не о чём и не для чего.

«Надобно уж умирать, – сказал он после этого Хомякову, – а я уже готов, и умру». Тут действовала сила внушения, сила духа, уже приговорившая его сознание к мысли, что конец неминуем. «Он смотрел, как человек, – пишет Тарасенков, позванный к Гоголю впервые 13 февраля, – для которого все задачи разрешены».

Он уже почти ничего не принимал из рук стоявшего бессменно у его изголовья Семёна (после сожжения Гоголь перебрался на кровать и более не вставал), только тёплое красное вино, разбавленное водой.

Вокруг его кресла, а потом и постели валялись разбросанные обрывки бумаги с неоконченными записями на них. На одном слабеющей, но всё ещё ясно выводящей буквы рукой ДЕТСКИМ ПОЧЕРКОМ было написано:

Одна из предсмертных записок Гоголя.

«КАК ПОСТУПИТЬ, ЧТОБЫ ПРИЗНАТЕЛЬНО, БЛАГОДАРНО И ВЕЧНО ПОМНИТЬ В СЕРДЦЕ МОЕМ ПОЛУЧЕННЫЙ УРОК?»

Далее шло ещё что-то, обрывавшееся на средине фразы, даже на недописанном слове, и в самом низу обрывка был рисунок: книга захлопывает человека с лицом, напоминающим лицо Гоголя. Те же длинные волосы и тот же профиль с длинным носом, хотя всё набросано нечётко, несколькими скрещивающимися линиями. Что хотел сказать он этими словами и этим рисунком?

Жизнь кончена, и это его судьба – быть захлопнутым обложкой недописанной книги, книги, которую теперь уже никто не прочтёт, книги, забравшей его жизнь и отпустившей его душу на свободу?