Гоголь - [186]

В первых числах октября Аксаковы были обрадованы неожиданным возвращением Гоголя. Он вернулся в Москву, впервые в своей жизни поворотив с дороги, попросту бросив её. Сразу же по прибытии в столицу он ринулся к Аксаковым, но, не застав их, нанял первую попавшуюся карету и прибыл к нам в Абрамцево. Чего он хотел? Успокоиться? Отдохнуть? Увидеть их любящие лица и сказать себе: всё хорошо, ты среди своих?

Уже в конце осени он опять работает, вновь стоит перед своей конторкой, возводя разрушенное здание, собирая его по щепке, по кирпичу, по стёклышку. Начавши переписывать слово, фразу, перемарав страницу, он стал марать и дальше, и беловик вновь превратился в черновик – уже не листы, а главы пошли в переделку, и минутами он сознавал: более не смогу.

Борьба с собой и мучительное приневоливание и переписывание высасывали его душу, и Гоголь на глазах менялся, казалось, ещё вчера здоровый, молодой, он наутро глядел стариком, нос заострялся, бледность выступала на щёках, и бежал он опять от себя и от людей, перебегал с места на место, но некуда уже было скрыться. Оставался один конец, одно незаконное бегство, но о нём он и не смел помышлять, и ещё в Одессе, когда зашёл разговор о самоубийстве, он сказал: «Это такой нелепый грех…» Оставалось терпеть, оставалось взять себя в руки и вновь попробовать возродиться.

К концу 1851 года состояние Гоголя улучшается. Он опять работает, опять текут спокойно его занятия, он готовит к печати собрание сочинений, вычитывает чистые листы и правит их. Его тесный уют вновь напоминает келью: две комнатки, одна – спальня и кабинет, другая – прихожая и гостиная, где он изредка принимает гостей. Над постелью, закрытой ширмою, висит икона, теплится лампада, и по вечерам слышат слуги и хозяева, как усердно он молится или произносит вслух псалмы.

Все помнят, что Гоголь в эти дни особенно много говорил о смерти, страшился её, и это приблизило роковую развязку. Ещё в 1849 году, когда умерла Маргарита Васильевна Базили, он написал другу утешающее письмо и просил вместе с тем подробно описать ему её последние минуты. Он просил у Базили прощения за этот интерес, но не мог скрыть его. Зачем ему это было нужно? Он хотел сверить свой страх с тем, что чувствуют в эти минуты другие – уходящие и свидетели их ухода. Сам он после смерти Вьельгорского избегал встреч с покойниками, не ходил ни на панихиды, ни на похороны. Смерть Маргариты Васильевны поразила его, она почти совпала с другим горестным событием – у Данилевского умер родственник жены. «Я был при кончине его и видел, – писал ему Данилевский, – последние минуты. Как ни говори о том, что «страшно зреть, как силится преодолеть смерть человека»… В первый раз я был свидетелем этих торжественных минут, глубоко неизъяснимое впечатление оставили они на меня… сколько величественного, умилительного, страшного, раздирающего сердце…»

Базили писал другое. «Тьфу, брат, как пошлы все романы и все трагедии, где плаксы оплакивают своих возлюбленных. То ли смерть матери моих детей, того существа, с которым я привык жить и мыслить и чувствовать заодно». Базили писал ему, что, видя смерть жены, усомнился в бессмертии души, он не знал теперь, что говорить детям, как воспитывать их, как внушить им веру, которая до сего момента казалась ему, как и Гоголю, спасением, а обернулась безнадёжностью.

Гоголь и сам не знал, что ему ответить. И он сомневался, страшась сомнений и доверяя их отцу Матвею, когда тот приезжал к Толстому, не слышал от того, ничего успокаивающего – отца Матвея начинали уже раздражать эти колебания и слабость Гоголя, и он говорил: выбирайте. Что же вы мечетесь? Или искусство, или Бог! Гоголь дал ему прочесть главу о священнике из второго тома «Мёртвых душ» – глава отцу Матвею не понравилась. Он советовал уничтожить её опять-таки потому, что священнический сан духовный, а Гоголь выносит его в сферу «прелести». И мало похожим казался ему этот священник на него самого – не подозревал он опасности таких разговоров с Гоголем.

В такие минуты Гоголь более, чем когда-либо, был подвержен слову, влиянию слова, неожиданному толчку со стороны, который мог привести к обвалу накопившихся горьких чувств. Всё колебалось в нём, всё было неустойчиво, зыбко, дрожаще, и твёрдый голос как нельзя более нужен был ему сейчас. Не за кого было ухватиться, не к кому прижаться, как прижимался он в детстве к матери. В последнюю их встречу с отцом Матвеем (уже в феврале) Гоголь решительно отказался последовать его совету – бросить писанье.

Вдогонку уехавшему отцу Матвею он послал письмо, в котором просил простить того за нанесённые «оскорбления», и ещё раз получил ответ: «Не унывайте, – не отчаивайтесь, во всём благодушествуйте… Решимость нужна – и тут же всё и трудное станет легко, и невозможное по внушению врача будет весьма возможно. Так и сказано… когда немоществую, тогда силён…» Эти слова он и сам когда-то повторял тем, кто просил у него в беде поддержки. Сейчас они не помогали. Письмо это пришло уже, когда Гоголь слёг, а произошло это после 11 февраля, когда совершилось то, чего ни он, никто не ждал, – уничтожение рукописи.