Годы бедствий - [74]

— Ай-й-я! — вскрикнула Мин-эр. — Сяо-ма! Мама, это действительно Сяо-ма! — и она крепко обняла мальчика.

На Сяо-ма сразу же пахнуло теплом домашнего очага. Он взглянул на девочку: она сильно выросла за это время и похорошела. И очень похудела. Взявшись за руки, дети вошли в комнату.

В комнате было так же холодно, как и на улице. Он обратил внимание на беспорядок в доме.

Тетушка Чжао обняла Сяо-ма и радостно сказала:

— Как вырос! А как там папа с мамой?

Сама она поседела, морщины на ее пожелтевшем лице стали еще глубже. Сяо-ма прижался к ее груди и от волнения не мог вымолвить ни слова, хотя ему не терпелось поговорить с родными. Он только смотрел в глаза тетушки Чжао и молча плакал. Лицо тетушки Чжао сморщилось, и она тоже всплакнула. Она почувствовала, что на сердце мальчика большое горе, вытерла ему слезы и приказала дочери:

— Мин-эр, быстрее вскипяти воды для Сяо-ма, пусть он согреется!

— Тетушка Чжао! — заикаясь, спросил Сяо-ма. — Вы не знаете, где теперь мой дядя?

Она погладила его по голове и ответила:

— Он живет в землянке позади нашего дома!

Сяо-ма хотел было тут же идти к нему, но тетушка Чжао остановила его:

— Мы пошлем за ним Мин-эр, а ты пока попей кипяточку да съешь чего-нибудь — как-никак домой вернулся.

Тем временем Мин-эр собрала хворост, щепки и вскипятила котелок воды.

— Мин-эр, — сказала ей мать, — сходи к дядюшке Тянь-и и позови его сюда. Только тихо позови, чтобы никто не услышал!

Мин-эр вышла. Сяо-ма стал пить.

Чжан Тянь-и эти два года, что прошли после отъезда семьи брата, работал на чужих людей. Как бы ему ни было тяжело, как бы он ни уставал, он только крепче стискивал зубы, туже затягивал пояс и продолжал работать до полного изнеможения. Он экономил на всем, даже на питании, и без того скудном. Так ему удавалось каждый год скопить малую толику денег. Он надеялся, что ему в конце концов удастся скопить их достаточно для того, чтобы перестать работать на чужих людей. Во-первых, он старел, и с каждым годом уходили его силы; во-вторых, чужой кусок хлеба всегда плохо лезет в горло. И вот он на скопленные деньги купил коромысло, сам сплел пару ивовых корзин и занялся торговлей овощами. Так как у него своего дома не было, то он нанялся к местному помещику Ван Хао-шаню сторожить ледник. Затем он отдал Ван Хао-шаню шесть даней пшеницы и под поручительство соседей дядюшки Го У и Ли Гуй-юаня арендовал у него три му[54]поливной земли. Работал он от зари до зари, с раннего утра отправлялся продавать овощи, а поздно вечером обрабатывал свое поле. В эту землю он вложил и свои сбережения, и кровь, и пот, и осенью должен был собрать хороший урожай. И кто мог предвидеть, что его многолетний тяжкий труд пойдет прахом? Когда рис заколосился, пришли японцы. Они захватили все рисовые поля по обоим берегам Великого канала и в том числе поле Тянь-и.

После прихода японцев баочжаном[55]четырех деревень, расположенных по западному берегу Великого канала, вместо Душегуба стал Ван Хао-шань. Он по-прежнему жил в Юйтяньчжуане, но стал еще более жестоким. Хотя поле Тянь-и захватили японцы, помещик по-прежнему продолжал взимать с него арендную плату. Чжан Тянь-и отправился было искать защиты в сельскую управу, но его там избили, да еще и оштрафовали на пять юаней. С тех пор Тянь-и немного, как говорили, «тронулся умом».

Когда Тянь-и появился в комнате, Сяо-ма почти не узнал его. Он действительно походил на сумасшедшего. У него отросли большие усы, волосы поседели и были всклокочены, в упрятанных глубоко под бровями глазах таились боль и ненависть. Его старческие дрожащие руки, потрескавшиеся от холода, напоминали высохшие ветви дерева. Дядя и племянник посмотрели друг на друга, обнялись и разрыдались. Затем Сяо-ма сквозь слезы поведал всем трагическую историю своей семьи. Тянь-и и мать с дочерью во время рассказа не переставали плакать. Их сердца переполняла ненависть, но они не имели возможности дать выход этой ненависти.

— Дядя, а что сейчас делают Душегуб и Чжао Лю?

Тянь-и смахнул горькие слезы, крепко сжал своей сухой рукой руку Сяо-ма и, запинаясь, ответил:

— Э-эх, дитя! Они… стали… японскими чиновниками!

— Как же это они ухитрились стать японскими чиновниками? — нахмурив брови, удивленно спросил Сяо-ма.

— Ай-й-я! — хлопнув себя по бокам, ответила сидевшая на краю кана тетушка Чжао. — И кто бы подумал! С приходом японцев Душегуб высоко взлетел и стал большим чиновником! Он теперь начальник полиции и, словно принц, живет в городе, каждый день грабит зерно, деньги, хватает мужчин и отдает их в солдаты, развратничает, жжет и убивает!.. Э-э! Да всех его преступлений и не перечтешь!

— А кто теперь управляет его домом и землей? — допытывался Сяо-ма.

— Поля затопило водой, — ответил на этот раз Тянь-и, — а еще где у него земля? А дом сровняли с землей японские бомбы!

Известие о том, что Душегуба и Чжао Лю нет в деревне, несколько успокоило Сяо-ма. Но ему не давал покоя такой вопрос: почему Душегуб и при гоминдановцах имел большую силу и при японцах сумел стать важным чиновником? Почему ему так везет и его «жизненный флаг все время полощется по ветру»? Но в этом на самом деле не было ничего странного. После вторжения японцев в Китай Душегуб из местных помещиков, босяков и разного сброда создал «отряд сопротивления», и в окрестных уездах его стали называть не иначе, как «командующий Лю». А когда войска гоминдановского правительства бежали на юг и Душегуб лишился опоры, он согласился капитулировать перед японцами. Те были довольны и даже сделали его своим чиновником, а его банду разрешили преобразовать в местный полицейский отряд. Так он стал начальником полиции, а Чжао Лю стал его адъютантом, и «личный флаг» Душегуба по-прежнему развевался над Цзинхаем. Он арестовывал мужчин, насиловал женщин, жег, убивал — словом, свирепствовал еще больше, чем раньше.