Год, Год, Год… - [36]

В открытое окно влетела пчела и завыла в тишине наподобие самолета. Нора спрятала карточку в конверт и, закрывая чемодан, поглядела на пчелу — та билась неистово об окно, улететь хотела, внешний мир, куда стремилась, она видела, а мешающего ей стекла, чудачка, не видела.

Вечером пчела была еще в комнате. Тупо глядя на стены, кружила по комнате. Нора в ожидании Офик легла на постель, нога на ногу. Не отводя взгляда от стены, пчела пролетела рядом с пей, вернулась, тупым взглядом поглядела на ее русые волосы и, вспомнив мед, забывшись, сломя голову ринулась, запуталась в волосах. Крик, визг, Нора махала руками, запутавшаяся в волосах пчела глухо гудела, работая одним крылом.

Пришла Офик, стала прикладывать на вздувшийся глаз Норе холодные примочки. Нора коротко объяснила — пчела, окно, она. И обмонголившимся глазом посмотрела на Офик. Офик рассказала, как ее в жизни кусали пчелы, и выложила на стол три банки варенья, хлеб, еще какие-то пакеты, мелочь. Обычно Нора, не считая, прятала деньги в карман, и они с Офик вместе ужинали. И сейчас она открыла одну из банок с вареньем, запустила было столовую ложку. Но сдача вдруг показалась ей подозрительно большой.

— Ты возвращаешь мне больше, чем надо. Эти банки — сколько они стоят?

— Да брось ты, доктор.

— Как это брось? Забери деньги обратно. Я ведь обидеться могу, что это еще значит?

— Не возьму. Не могу взять. Варенье Вардуи дает.

Завхоз. Не из магазина, значит, варенье…

— Больные не едят ореховое варенье. И розовое не едят. Только джем.

Нора покраснела. Сколько банок они уже опорожнили…

Тошнота и отвращение подкатили к горлу, словно ее отравили.

— И от сгущенного молока отказываются. Только джем любят, — сказала Офик.

Нора невольно улыбнулась с пол-орехом во рту — не знала, проглотить или выплюнуть.

— Забери сейчас же обратно. Сколько всего было банок, не помнишь? Все вместе?

— Неудобно, доктор, о чем это ты?

— Вот деньги, купишь, вернешь завхозу.

На следующий день опухоль на глазу не спала. Надев защитные от солнца очки, Нора пошла в больницу. Вызвала завхоза к себе в кабинет и, показывая на банки, сказала:

— Положи это туда, откуда взяла. Где их недостает, ясно? За кого вы тут меня принимаете?!

— Не буду больше, доктор, ошибка вышла, да ведь болит у нас сердце, когда ты один пустой хлеб всухомятку жуешь. Подумаешь, две-три банки. Ну ладно, ладно, не сердись. — Пошла с банками. «А черные очки надела, потому что стыдно», — подумала по дороге. И ей и в голову не пришло, что стыдно должно быть ей.

Нора вынесла из подвала испорченный автоклав и целый день провозилась с ним, что-то там не пропускало воду, стрелка манометра выскочила из гнезда, винты в герметической крышке заржавели. В том же состоянии был примус — керосин выливался. Нора разобрала все, окунула платок в керосин, все перечистила. Саак рвался помочь ей, но Нора воодушевилась, все хотела своими руками делать. Сама.

Примус заработал, но одна из ножек отпаялась, и он, что Нора ни делала, валился набок. Кое-как, с грехом пополам что-то приспособила под ножку… Надвигались сумерки. Нора с ног до головы была вымазана в саже. Во рту привкус керосина.

И этот день кончался так же, как предыдущие. К однообразию примешивался вкус керосина. Ничего больше. Кино. Старые фильмы одни. «Не пойду. Лучше дома посижу».

Подошла к окну, выглянула на улицу. «Природа здесь красивая, но только человек может понять это. Остальные дышащие существа знают только, что съедобно, что нет». Она потрогала глаз, поднесла к лицу зеркало. «В моем прошлом неужели ничего нет, кроме любви? Я только о нем думаю. Почему так?» — спросила она у отражения в зеркале. «Почему, Нора, неужели ты так счастлива, что в твоем прошлом нет ничего, кроме любви, — она мгновение молча смотрела в зеркало. Открыла рот. Белые чистые зубы подковообразно выстроились на розовых деснах. — Потому и смех мой красив. Иногда я нарочно смеюсь. Когда хочу нравиться».

Младшая сестра ее с взрослением вместе внесла в жизнь семьи новый оттенок — в кругу ее знакомых Нора чувствовала себя неловко. И особенно неловко было ей оттого, что сама она не могла быть такой развязной и лихой, как они. Сестра. Это не была больше та Арусик, которую она купала в корыте, намыливала голову мылом и, не обращая внимания на вопли и плач, чесала, и терла, и терла, сдирала прямо кожу на теле, испытывая удовольствие оттого, что отмывает ее. Потом, подхватив красное горящее тельце, несла ее к постели. И целый вечер была довольна собою, как человек, испытывающий творческую радость, так примерно…

…Дождь загнал прохожих под навес. Нора с Микаэлом молча смотрели через витрину магазина на улицу. По стеклу, превращаясь в воду, размытые, текли огоньки от реклам, дома, машины. После дождя тротуары сплошь усеяны были опавшими листьями. Близилась осень.

Прощаясь, они иногда останавливались около Нориного дома. Из окна, чуть отодвинув занавеску, домочадцы смотрели, как ведет себя с парнем старшая сестра…

— Спортсмен он, что ли? — допытывалась мать.

— Никакой не спортсмен, мама, тебе все на свете футболистами кажутся.

— Говорят, из профессорской семьи, верно это?