Год, Год, Год… - [35]

Среди гула в толпе Нора различала громкое: «Наш доктор, доктор новый наш…», и ей это нравилось. Женщины освобождали место для нее, звали сесть рядом. Вопросы задавали:

— Ваш дом в городе сколькиэтажный?

— Отец-мать есть? Живы?

Одна спросила:

— Обрученная, доктор, жених есть?

Нора не знала, есть у нее жених или нет. А одна дуреха так прямо и сказала:

— Вон за кого-нибудь из наших просватаем тебя, останешься у нас.

Норе захотелось тотчас убежать прочь от этих добросердечных женщин. Но она никуда не ушла, осталась сидеть с ними, чувствуя, как постепенно делается одной из них, такой же, как они.

На следующий день, когда она захотела во время обеденного перерыва уйти домой, ей показалось, что завхоз, повар, Саак и некоторые из сестер в смятении. Спросила у них — что-нибудь случилось? Ответили — ничего. Когда спускалась по лестнице, снова показалось, что повар хочет что-то сказать, по не решается. Подумала, что какая-нибудь жалоба личного порядка.

Дома она первым делом подошла к зеркалу. Ну-ка, Нора, не портит ли твое лицо строгость? Улыбнулась, увидела, что улыбка не изменилась, та же. «Ничего, — подумала. — Но эта неподвижность не деформирует ли тело?» Посмотрела — нет, не потолстела и не похудела, прежняя Нора.

Из маленького шкафчика Нора достала два яйца, мисочку, поставила на плиту. Когда вода закипела, Нора опустила яйца в миску и подождала пять минут. Хлеб был засохший, черствый. Плевать.

Наконец она поняла. Они хотели покормить ее. Вот в чем было дело. За счет больных. Вот о чем хотел заговорить и не решался повар. Незаметно, потихоньку приручить ее хотели.

«Ладно же, — рассмеялась она. — Я эту больницу образцовой сделаю, в такой порядок приведу, — подумала она, — уж действительно в газетах напишут. Посмотрим, что тогда председатель скажет насчет того, чтобы больнице фрукты посылать».

— Посмотрим, — сказала она вслух, принимаясь за еду. И совсем не чувствовала, что хлеб полузасохший, черствый ест.

Выпила чаю стакан, открыла чемодан, достала чистый носовой платок. Посмотрела на часы. Оставалось еще десять минут. Она достала неоконченное письмо домой, которое уже не надо было отправлять, потому что с родными она уже поговорила по телефону. Порвала его и достала из ящика другой, распечатанный конверт. «Сейчас его увижу», — подумала. Смуглое красивое лицо, начесанные на лоб короткие волосы. Нopa смотрела, пока карточка не сделалась невидимой, растворилась, и все закружилось вокруг какой-то оси… Чьи-то голые руки сняли пластинку, унесли, на крутившийся диск опустилась другая, тоненькая, почти прозрачная, самодельная, из рентгеновского снимка. Грудная клетка с крутыми ребрами. На несчастье, на беде человека записали чарльстон и отплясывали лихо. В комнате накурено было. Танцующие колебались в чаду. И настроение, как эта музыка и как эта дымка, и ты прежний и немножечко не прежний уже. Это и ты и немножечко не ты. Все для того и собрались, чтобы быть немножко иными. Среди чада вспыхивают улыбки. Взгляды многозначительные, бессмысленные и просто не лишенные смысла. Ты чувствуешь занавес, пелену кругом. Два человека обретают друг друга, и вокруг них тут же образуется завеса и объединяет и ограждает от всего остального мира две кружащиеся друг около друга планеты.

Прерывается музыка, обрывается притягательная сила, распадаются соединения. Основной материал этой вселенной — музыка.

Два месяца уже работала она среди этих людей. Одно слово — работала. Сидела в стеклянном дворце — кругом белая марля, пробирки, ампулы, чистота, тишина. Действительный мир — по ту сторону стекол. Впрочем, и сейчас в этой здоровой и молодой вселенной она чувствовала одиночество и крутилась-кружилась, как планета без спутника, вокруг собственной оси, вокруг самое себя. Улыбаясь, она приняла приглашение.

— Отчего вы смеетесь?

— Смеюсь.

Таким был их первый разговор, знакомство их… Он пригласил ее второй раз. Это уже что-то означало. «Он еще не знает, что я по рельсам побегу домой», — подумала она, когда, танцуя, они проходили мимо зеркала. В зеркале она увидела девушку со своими глазами, губами, волосами, но это была не она — эта, в зеркале, была лучше.

Они вышли. Неоновые фонари освещали улицу синим светом молний. Синие рельсы уводили в таинственные дали — рельсы уходили туда попарно и так же вместе, парами, возвращались.

В неоновой синеве, желто освещенные, проходили дежурные трамваи с одинокими, нахохлившимися, как синица в клетке, кондукторами. Ночь, и ее тело хочет постели. Трамваи подбирают разбросанных по улицам прохожих и развозят к их постелям, по их закоулкам и углам, а сами остаются без сна — почему?

— Почему вы шагаете по рельсам? Как школьница?

По берегу Гедара среди ночного безмолвия спускалось такси. Он резко поднял руку. Машина остановилась рядом.

— Я в такси не сяду, — сказала девушка.

И он жестом отпустил такси. Водитель нажал на кнопку стартера. Вввы-ызз… Не сработало. Снова нажал на кнопку. Вв-з… Водитель в шестой раз нажал на кнопку и больше не нажимал.

Вот так, одним движением руки выведя из строя целую машину, этот незнакомый юноша провожал ее домой. И впервые Норе показалось, что рельсы не такие уж и синие, и то, что один юноша провожает одну девушку, — в этом тоже ничего синего нет. Просто один сослуживец провожает домой одну сослуживицу…