Год активного солнца - [82]

Яшвили опешил и внимательно посмотрел на студента. Глаза юноши, закушенная губа, дрожащий подбородок, дергающиеся щеки — все выражала мольбу. Тамаз пытался обнаружить в глазах Георгадзе душевную боль, вызванную уязвленным самолюбием, — ведь ему приходилось унижаться перед молодым человеком, старше него всего на шесть-семь лет. В иной обстановке он бы даже не поздоровался с ним, хилым очкариком. А сейчас, не стыдясь шестнадцати однокурсников, унижался из-за тройки. Нет, в его пустых глазах Тамаз не обнаружил и намека на душевные муки.

— Если я поставлю вам «удовлетворительно», не сомневаюсь — в следующем семестре повторится то же самое.

— Вы только поставьте, я все выучу, клянусь вам, буду учиться, не губите…

«Не губите», — усмехнулся в душе Тамаз, прекрасно понимая, что все это пустые слова, которые забудутся, едва студент положит зачетку в карман.

— Вы не заслуживаете тройки! — отрезал он.

— Товарищ преподаватель, если вы поставите мне двойку, меня обязательно исключат, я погибну. Простите на этот раз, не губите…

Что-то дрогнуло в душе Тамаза, он уже готов был сказать — ладно, давайте зачетку, но помедлил — оглядел студентов, по очереди останавливая взгляд на каждом из них. Ему хотелось хоть в чьих-нибудь глазах прочесть презрение к Георгадзе.

Если бы среди шестнадцати человек нашелся один, в ком заговорило бы самолюбие, кто возмутился бы нравственным падением товарища, плюнул на отметку и ушел, хлопнув дверью, Тамаз без колебаний поставил бы всем тройки. Но нет, никто не обнаруживал подобного намерения. Наоборот, все ловили взгляд экзаменатора, словно умоляя — пожалейте, простите, поставьте ему тройку. Каждый заботился о себе, понимая, что после Георгадзе настанет его черед.

— Ни совеет» у вас, ни чести! — закричал Тамаз не своим голосом, вскочил и влепил Георгадзе пощечину.

Аудитория обмерла. Георгадзе схватился за щеку.

— Вы что! — прошипел он и замахнулся стулом.

Тамаз на мгновенье окаменел. Не потому, что испугался. Он опомнился и готов был провалиться от стыда за свой безобразный поступок.

Аудитория напряженно ждала, что будет дальше. Никто не додумался вырвать у Георгадзе стул.

Тамаз посмотрел на студента.

— Поставьте стул на место! — негромко сказал он.

Георгадзе медленно опустил стул.

Тамаз покинул аудиторию.

2

На кафедре проводили совещание.

Порывисто распахнув дверь, Тамаз замер на пороге, не ожидая увидеть здесь столько народа. Все обернулись к нему.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — пригласил Тамаза Нико Какабадзе и внимательно посмотрел на бледного ассистента. — Что там стряслось?

— Я пришел сказать, — Тамаз едва сдерживал дрожь, — что отказываюсь принимать экзамен. Поручите это дело кому угодно, и пусть он ставит, что пожелает, а меня увольте, я, слава богу, с завтрашнего дня уже не ваш сотрудник.

Он повернулся и захлопнул за собой дверь.

— С меня причитается, — рассмеялся не теряющий присутствия духа заведующий и сразу разрядил напряженную атмосферу, — избавились от этого сумасброда!

Все свободно вздохнули и заулыбались.

— Давид, сделай милость, сходи в аудиторию, прими экзамен, — обратился Какабадзе к краснощекому, упитанному преподавателю.

— С удовольствием, батоно Нико! — резво вскочил состарившийся в ассистентах математик и кашлянул от удовольствия.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Сценарий обсуждали в кабинете главного редактора. Перед тем как собраться сотрудникам, Мирон Алавидзе включил оба телевизора и, подперев голову руками, переводил внимательный взгляд с одного экрана на другой. Когда все заняли свои места, он выключил телевизоры, и обсуждение началось. В кабинете у каждого было свое место, старшие редакторы рассаживались за длинным столом, а просто редакторы — на стульях вдоль стены и на диване. Отар Нижарадзе всегда устраивался в углу между шкафом и телевизором. Поначалу Алавидзе много раз приглашал Отара занять место за столом, но тщетно, и в конце концов он смирился с упрямством старшего редактора. Главный редактор привык видеть каждого сотрудника на определенном месте и очень раздражался, когда нарушали установленный порядок.

И на сей раз он неожиданно обратился к Отару.

— Товарищ Нижарадзе, пожалуйте за стол!

— У меня имя есть, батоно Мирон! — спокойно отозвался Отар, кладя ногу на ногу.

Главный редактор смешался и побагровел от возмущения.

— Вот именно, попрошу вас к столу, товарищ…

— Отар! — подсказал кто-то.

— Именно, прошу вас, товарищ Отар!

— Не беспокойтесь, батоно Мирон, мне и здесь неплохо.

Алавидзе чуть не взорвался, но сдержал себя, надел очки, приготовил карандаш и посмотрел на сотрудников:

— Надеюсь, все прочли сценарий, подлежащий обсуждению…

— Прочли! — громко ответили одни, другие просто кивнули.

— Вам понравился, не правда ли?

— Давно у нас не было такого сценария! — сказала девушка с выщипанными бровями на загорелом до шоколадного цвета лице.

Вид этой девушки вызывал у Отара ироническую усмешку, хотя он совершенно спокойно относился к ее вздорным выступлениям. А эта девица, как признавался сам Отар, потешала его тремя «пунктиками» — ветреностью, бестолковостью и претенциозностью.

Отар Нижарадзе давно заметил, что во время обсуждения сценариев у главного редактора активней всех выступали бездари. Они говорили высокопарно, витиевато и пылко. Временами глаза их вспыхивали от искреннего восторга. Сравнительно умные люди редко ввязывались в спор, Отар же никогда не высказывал своего мнения, понимая всю бесполезность говорильни в кабинете Алавидзе. Толочь воду в ступе не было желания. Если главный редактор настаивал, чтобы он высказался, Отар говорил, что на ум придет. Его выступления были ироничны, содержали скрытый смысл. Все хорошо знали об этом и слушали его с особым вниманием. Зато главный редактор не выносил Отара Нижарадзе. Несколько раз он жаловался директору, прося избавить его от «нахала», но всякий раз в ответ слышал, что Нижарадзе самый талантливый в отделе и его необходимо использовать в полной мере.