Гиршуни - [62]
— Стоп, — сказал я. — Кончай катить на меня этот паровоз. Я всего-то и хотел поговорить.
— Ну, говори… — Орех внятно зевнул на другом конце провода. — Извини, старикан, устал за день. Ты не представляешь, сколько дел. Зал, цветы, оркестр, певец… кстати, ваш, из Израиля. Зейтуни такой. Слышал, конечно?
— Нет, не слышал.
— Нет? Странно. У нас он очень популярен. Пришлось перебивать у другой свадьбы… Да, так ты хотел что-то сказать…
Он выжидательно замолчал. Я посмотрел на гиршунино ухо, торчащее сбоку от монитора. Мог ли я объяснить ситуацию в его присутствии?
— Алло, Арик? — поторопил меня Орех. — Ты еще здесь?
— Знаешь, — сказал я. — Ты прав. Это не телефонный разговор.
— Вот и отлично! — подхватил он. — Значит, увидимся и поговорим, лады?
— Лады.
— А! Вот еще что… у тебя, случаем, нет связи с нашими другими однокурсниками?
— Отчего же нет? — усмехнулся я. — Один из них сидит прямо сейчас напротив моего стола. Гиршуни. Помнишь такого?
В трубке поперхнулись. Держу пари, что мой собеседник даже забыл про усталость.
— Алло, Орех? — насмешливо скопировал я его же собственную интонацию. — Ты еще здесь?
— Ты это серьезно? — насилу выдавил из себя Орех. — Ты что, с ним работаешь? Сейчас? С Гиршуни? Ты все еще с ним? Такое бывает?
— Поверь мне, бывает и не такое.
— Дай ему трубку! — закричал Грецкий, возвращаясь в сознание. — Немедленно! Сейчас же!
Ушастый суслик смотрел на меня, высунувшись из-за монитора. Мордочка у него была скорее скорбной, чем удивленной. Я протянул ему трубку.
— Гиршуни, это тебя.
Перед тем как встать и подойти, он подарил меня своим ужасающим смешком, второй раз за сутки. За сутки и за всю предшествующую жизнь. Такими темпами к концу месяца этот Гиршуни вполне мог бы выдвинуться в первые ряды ведущих мировых юмористов.
Места в туристском классе были, конечно же, давно раскуплены, так что Ореху пришлось расщедриться на первый. Мне подавали шампанское, икру и стелили постель. Деликатно урча двигателями, самолет преодолевал Атлантику. Гиршуни сидел рядом, у окна.
Тип записи: частная
Когда я сказала Светке, что хочу много детей от Рани, как в настоящей тайманской семье, и хочу их прямо сейчас, она аж глаза выпучила:
— Нашла когда об этом думать!
Мы тогда и в самом деле только-только прошли учебку, дежурили на базе в долине Иордана перед пограничными мониторами, считались «молодыми», а потому и домой отпускались далеко не на каждый шаббат. Поэтому, когда я все-таки выходила, Рани бросал все свои дела, кроме тех, которые бросить было невозможно. Он остался в шайетет сверхсрочно, на два года, командиром группы, а в свободное время помогал старшему брату организовывать всякие праздники — в основном свадьбы. Этого свободного от армии времени было у Рани много. В форме я его не видела совсем; а о том, что он вообще служит, можно было догадаться только по периодически отключаемому мобильнику. Это происходило примерно раз в две недели. Просто без всякого предупреждения отключался телефон, и Рани исчезал на два-три дня — чтобы потом вдруг позвонить и, как обычно, спросить: «Что слышно, Несси?»
Такое он мне придумал имя. Отец звал меня по-русски Нюся, а Рани подслушал и переделал на свой манер. Он говорил, что это очень точно отражает мое существо. Что он, мол, думал, что таких, как я, в природе не бывает, что все рассказы о таких — выдумки для лохов, как про лох-несское чудище, что он был уверен в этом стопроцентно, пока я не всплыла перед ним из бассейна на той вечеринке, как Несси из своего озера. Ну и, кроме того, «нес» на иврите означает «чудо», так что сами понимаете. В общем, мне нравилось, хотя вредная Светка и проходилась по этому поводу при каждом удобном случае, особенно за столом. Типа, ты, мол, Анюта, особо не разъедайся, а то ведь и впрямь станешь, как Несси. Или, если я во что-нибудь не врубалась: «Это ничего, Несси, что у вас, у динозавров, головка маленькая. Зато задница большая.» Но я не обижалась. Такую подругу, как Светка, еще поискать. А что завидует — так можно ли было мне не завидовать?
— Что слышно, Несси?
— Нормально, — говорила я, потому что спрашивать, где он был и почему отключил телефон, было совершенно бесполезно: Рани не отвечал даже намеком, вообще ничего, ни слова. — А у тебя?
— Тоже нормально. Когда ты выходишь? В шаббат?
— Нет, милый. Светку опять полиция поймала.
— Опять? За что теперь?
— Да мало ли. За расклешенные штаны. Как из автобуса вышли, так сразу эти гадкие бабы из военной полиции и привязались.
— Ну, а ты тут при чем?
— А я за компанию, как всегда. Теперь мы обе без отпуска. Приедешь?
— Приеду.
Светка с воинской формой не состыковывалась в принципе. Они просто не подходили одна другой ни в чем. А поскольку переделать Светку было занятием заведомо безнадежным даже для нашей непобедимой армии, приходилось переделывать форму. Вообще-то девчонки-солдатки всегда что-то ушивают, расклинивают, приталивают — чтобы одежда хотя бы не висела мешком, как это изначально запланировано великими модельерами Генштаба. Но Светка подняла переделку на вовсе недосягаемую высоту. Думаю, только очень предвзятый взгляд мог распознать исходные штаны и гимнастерку в обтягивающих, расклешенных, едва прикрывающих попу джинсах и глубоко декольтированной, тщетно старающейся дотянуться до пупка блузке. Военная полиция подобной предвзятостью не страдала, а потому наши со Светкой путешествия из дома на базу и обратно напоминали спецназовскую операцию в глубоком вражеском тылу. Самым опасным местом являлась автобусная станция в Иерусалиме, где мы делали пересадку: она прямо-таки кишела патрулями.
