Гиршуни - [64]

А потом он стучал в дверь, и я открывала ее, как будто открывала его, и входила в него, как в дверь, и проваливалась в него, как в небо, и приходила в себя только потом, через некоторое время, когда мы оба обнаруживали, что живы, что снова способны на что-то, кроме головокружения, кроме голого кружения на полу нашего воздушного шара, нашего летающего вагончика, крайнего в ряду, где пахло замысловатой смесью духов всех шестерых ночующих здесь девчонок, и сапожной мазью, и оружейной смазкой, и тем особенным запахом армейской базы, которым пахнут все армейские базы этого тесного, чудного, летящего к счастью мира.

Мы говорили не переставая — вслух или молча, потому что губы и язык частенько бывали заняты другими делами, но эта их занятость вовсе не отменяла разговора — безмолвного, но живого, слышного и внятного нам обоим. Мы говорили о детях, которые у нас будут. Ведь любовь — это все о детях, которые будут.

— Все-таки дура ты блаженная, — говорила Светка. — Тебе пока надо думать о том, чтобы детей не было, а не о том, что они будут. Вот закончите армию, смотаетесь на полгода в Латинскую Америку, вернетесь, снимете квартиру, поживете лет пять-шесть в свое удовольствие, поженитесь, и тогда уже рожайте, как все нормальные люди.

Так действительно поступали почти все. Возможно, они были правы — на свой лад, но мне лично такая модель не подходила. Знаете, иногда очевидность выглядит такой банальной, что пропускается мимо головы. Ну, например, что целью любви является рождение ребенка. Я не собираюсь тут об этом рассуждать: тема уж больно общая, до затертости. Скажу только о себе, о своем собственном балдеже. Там, в армейском вагончике, я улетала тем круче, чем больше думала о наших будущих детях. Понимаете?

Рани и наши будущие дети представляли для меня единое целое. Я хотела их до сумасшествия. Они входили в меня, они двигались во мне, забрасывая меня в пронзительную и сладкую дрожь, они раскаленной лавой затопляли мой живот, так что я переставала чувствовать что-либо другое, кроме них, кроме их смеха, поначалу дальнего, звучащего на разные голоса, но постепенно растущего, сливающегося в одну огромную ноту, заслоняющую, заменяющую весь остальной мир, превращающую его, а вместе с ним и меня в одну тугую поющую струну, вибрирующую от макушки до кончиков пальцев ног, такую острую и мощную, что ее почти невозможно было пережить, и Рани приходилось зажимать поцелуем мой кричащий рот, хотя услышать нас могли разве что старая дворняжка да бело-голубой флаг, мирно дремлющие одна под другим на чистом и пустом дивизионном плацу.

Вот что чувствовала лично я, а что чувствуют остальные — не знаю, это их дело. Для меня не думать в такие моменты о детях означало примерно то же, что сопротивляться приходу, когда куришь травку. Настоящую волну кайфа можно поймать, только если отдаешься ей целиком, а не выгребаешь против течения, пытаясь удержаться на месте — из трусости или еще почему-нибудь. Так и в любви: какой смысл бояться полного улета, если ты уже решилась лететь? И стоит ли вообще расправлять крылья для полетов понарошку, с кочки на кочку, по-над землей, а не ввысь, чтоб на все небо?

— Понимаешь, Светка, — отвечала я своей подруге. — «Потом», о котором ты говоришь, может и не случиться. Разве мало таких, которые начинают хотеть детей, когда любовь уже закончилась? Ну не глупость ли? Сначала они отказывают себе в удовольствии любить на всю катушку из-за того, что хотят «пожить в удовольствие», а потом уже и рады бы, да катушки-то уже нету — раскрутилась вся по мелочам. Нет уж, нет уж… ты как хочешь, а я буду по-своему. Я хочу своих детей сейчас, сразу и много — как любви. Вернее, не «как», а вместе с нею.

И Рани думал тогда точно так же. Мы удивительно подходили друг другу, просто жили и дышали душа в душу, такт в такт, рот в рот. Нам не нужно было никакой Латинской Америки, нам не нужно было Индии, Непала, гашишного Гоа, марихуанного Амстердама, экзотических гор и райских островов в океане. Нам не нужно было «искать себя», понимаете? Мы уже нашли все, что можно, открыли свою Америку, попали в свой рай. Нам не требовалось никуда ехать: наоборот, мы боялись тронуться с места, чтобы, не дай Бог, не потерять то, чем так счастливо владели.

Мы выбрали дату для свадьбы. Я придерживалась мнения, что все равно — как и где, главное, чтоб быстрее. Но Рани ни за что не хотел комкать это эпохальное событие. Он, как я уже сказала, помогал своему брату — профессионалу по части устройства свадеб, а потому смотрел на дело взглядом специалиста.

— Оставь это мне, Несси, — говорил он. — Ты все равно ни в зуб ногой во всех этих правилах и традициях.

Что верно, то верно. Я и представить себе не могла, сколько заморочек в простом, казалось бы, вопросе о дате бракосочетания. Почему нельзя просто ткнуть пальцем в календарь и решить?

— Ты что?! — ужасался Рани. — Подходящих дней не так уж и много. Хорошо если десять.

— Десять дней?! — в свою очередь ужасалась я. — Мне казалось, что в еврейском году их триста шестьдесят.

— Триста шестьдесят пять и шесть часов, — поправлял Рани.