Гиль-гуль - [4]

Мы в зимнем дворце, резиденции правительства КНР. Построен в 1417 г. Дворцовая площ. — периметр 3 км. Вход для всех свободный, даже для рикшей. Для всеобщего обозрения открыт в 1924 г. Императору разрешалось иметь три жены.

Как тонка работа по слоновой кости! В лепестках распустившегося лотоса высечено сто маленьких детей, до двух лет.

Осмотрели за три часа лишь незначительную часть дворца. Под конец нас окружили китайские и румынские пионеры, просили расписаться в их тетрадях. Едем в гостиницу, чтобы отдохнуть перед приемом у министра.

* * *

Я перелистываю пожелтевшие странички, уже ветхие. Я понимаю, что эти тетради, аккуратно исписанные мелкими, почти печатными буквами, мне никогда не пригодятся. Сухие и бестолковые дневники, переучет жизни. Тут не за что зацепиться — начиная с сорок пятого и по пятьдесят восьмой. Партсобрания, самокритика, рабочие моменты, какие-то схемы мостовых опор, а описания природы и достопримечательностей куда интереснее прочесть в любом туристическом проспекте. Здесь нет ни личности, ни собственного отношения к жизни. Да и к чему? Он ведь был настоящим коммунистом. Возможно, он боялся писать что-то личное, сомнительное с точки зрения марксизма-ленинизма. Зачем тогда вел дневник? Я не знала своего деда. Мама тоже его не помнит, он пропал где-то в Китае, не вернулся оттуда. Тетрадки вместе с личными вещами переслал бабушке какой-то коллега. Может быть, ему просто нравилось что-то писать? Быть писателем. Графоман? Может быть, это наследственное? Я тоже давно собираюсь попробовать что-то написать, а все никак… Теперь решила записывать все подряд, все, что приходит в голову, всякую чушь, желательно каждый день. Это тоже будет что-то типа дневника, что-то необязательное, незаконченное, что не называется романом или рассказом. Меня преследует комплекс плохой литературы. Напишу — и понимаю, что плохо. А лучше не выходит. Страсть записывать слова — как и страсть к рыбной ловле, только не такая кровожадная. В общем-то, все страсти одинаковы, если только они не хобби. В магазинах полно свежей рыбы, а старый Моисей Анатольевич любовно загружает в свой древний «фольксваген» снасть за снастью, поедет удить. И дрожание поплавка наполнит его душу невыносимым блаженством (он собирается уже больше часа, я иногда поглядываю на него из окна). Можно просто записывать слова, что я и делаю, а можно придумывать судьбы, имена, обстоятельства. Я чувствую, что в лучшем случае буду просто записывать слова.

Я листаю эти дневники, потому что они опять свалились с книжной полки вместе с вырезками каких-то рецептов и выкроек и кальками от дедушкиной диссертации. Сколько помню себя, мы таскаем этот хлам с квартиры на квартиру. Все надо выкинуть, но когда вспоминаешь морщинистые пальцы, так нежно перебиравшие и расправлявшие помятые страницы, как-то неловко становится, пусть лежат. Бабушка уже умерла. Надо было похоронить дневники вместе с ней, но закрутились, забыли. Теперь все равно окажутся на свалке, рано или поздно. В Китае дед строил какой-то мост. Никто не знает, что случилось. Я думаю, его арестовали, но не сообщили семье. Как вредителя. Что-то наверное не так рассчитал. Бабушка ждала его до самой смерти. Может, я ошибаюсь на его счет. Но меня бесят его дневники, эти двадцать шесть тетрадей, за которыми не видно человека. Постный дневник, дневник Коммуниста. Сама я никогда не вела дневников, даже в юности, вот разве что теперь. Теоретически я люблю чужие дневники, жаль, редко встречаются. Я уверена, что если кто-то пишет, то не исключает, что кто-нибудь это прочтет, может быть даже в тайной надежде, предвкушая. У нас в классе был один мальчик, у которого на внутренней стороне бедра, возле паха, был странный пупырчатый нарост, синий, напоминающий петушиный гребень. Его совершенно не было видно под одеждой, но этот Дима иногда свой нарост кому-нибудь показывал, даже некоторым девочкам. Видимо, это давало ему ощущение своей необычности, исключительности.

Или не так. Наоборот. Ему было стыдно, но он не мог постоянно скрывать свой уродливый орган, нужно было иметь сообщников, доброжелателей, которые принимали бы его таким как есть, вместе с синим органом. Возможно, он просто был творческой личностью и ему хотелось показывать чудо-гребень. Когда в последних классах школы я посещала литкружок при Доме литераторов, я видела, что многие молодые авторы стесняются, отдавая на рецензию свои произведения. Что-то лепечут про не судите строго и про первую пробу пера, и сами ведь понимают, что это действительно никак, но все равно отдают. И эти произведения — их тайный, странный и бесполезный орган, который вполне можно уничтожить или спрятать и никому не показывать, но нет, нет, нет — с ним невозможно расстаться, пусть лучше поругают, пусть. Вот видите, какой у меня ужас? Да, ужас, действительно… Вот так, вот так уж вышло, понимаете, что поделать, мое, неотъемлемое, ну спасибо, что на него посмотрели… И сразу как-то легче становится. А дед все скрыл. И молодчина. Не за что зацепиться. Он тоже записывал только слова.

Однажды мы с мамой гостили у ее подруги в Ивано-Франковске, мне было тринадцать лет, дочке маминой подруги — четырнадцать. Мы с ней ходили курить на старое кладбище, на «цвингер» — так его называли. Пошел дождь, и мы укрылись в одном из склепов. Там валялась вымокшая и разбухшая тетрадь без переплета, но буквы, написанные шариковой ручкой, почти не были размыты. Свой трофей мы назвали «Дневник ревнивца». Мы смеялись до слез, потом еще страшно поругались, останется ли дневник у Нади (так, кажется, звали эту девочку) или я заберу его в Москву. Какой-то пятидесятилетний мужик в подробностях описывал, как он ревнует и подозревает свою жену. Начиналось все с празднования их серебряной свадьбы, на которой он что-то там заподозрил, дальше он стал следить за ней, завел собаку, чтобы иметь возможность разгуливать по ночам, не привлекая внимания. Любовника жены он так и не обнаружил, но, похоже, совсем спятил. Он сладострастно фантазировал, как и где они это делают, что говорят, как он им отомстит. Жена, похоже, и не подозревала, с каким маньяком живет, хотя обычно супруги друг друга стоят. Мы не поделили эту смехотворную вещь и в день моего отъезда разорвали на мелкие кусочки, чтоб никому не досталась.