«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул - [48]

) не помнили»[432].

В том, что выражение стало «ходким» не в 1920–1930-е годы, когда оно несколько раз встречалось в разных значениях и контекстах, а только после войны, нет ничего удивительного. Эпохи и периоды, как правило, получают название спустя некоторое (иногда длительное) время после своего завершения, когда ретроспективно, с достаточно большой дистанции, начинает осознаваться их уникальность, целостность и отграниченность. Так случилось, например, с термином «Ренессанс» («Возрождение»). Обсуждая резкие перемены в западноевропейской культуре XIV–XVI веков, историки, критики, философы Просвещения и романтизма много писали о возрождении (всегда со строчной буквы) в Европе античного наследия и литературы, о возрождении наук и искусств при Медичи в Италии и т.п., но сам термин как название культурно-исторической эпохи входит в обиход только в середине XIX века, после появления седьмого тома «Истории Франции» Ж. Мишле, озаглавленного «Renaissance» (1855), и книги Я. Буркхардта «Культура Возрождения в Италии» («Die Kultur der Renaissance in Italien», 1860). Вступление к труду Мишле начинается так: «Приятное слово „Ренессанс“ для любителя прекрасного означает лишь возникновение нового искусства и свободный полет фантазии. Для эрудита это возобновление занятий античностью; для законоведов – наступление дня, начавшего освещать разношерстный хаос наших старых обычаев»[433]. Подобным узким представлениям Мишле противопоставляет свое широкое понимание Ренессанса (с большой буквы) как великой эпохи («l’ère de la Renaissance»), главным содержанием которой были, по его знаменитой формуле, «открытие мира, открытие человека» («La découverte du monde, la découverte de l’homme»)[434]. Буркхардт также считал Ренессанс целостным и завершенным периодом в истории культуры (Kulturepoche), который наложил отпечаток не только на государственные институты, религию, искусство и науку, но и на социальное бытие людей[435]. И хотя впоследствии многие идеи Мишле и Буркхардта (и в том числе сама идея Ренессанса как уникальной единой эпохи) были оспорены, а некоторые – опровергнуты, сам термин настолько плотно врос в понятийный аппарат всех гуманитарных наук и всеобщую культурную память, что какая-либо рефлексия по поводу его семантики и прагматики уже бессмысленна.

Примерно то же самое – но только, разумеется, в миниатюре – произошло и с выражением «серебряный век». Оно смогло стать тем, что мы сегодня называем мемом, только тогда, когда для этого сложились необходимые условия: когда сама эпоха ушла в относительно далекое прошлое и уже не могла оставаться безымянной; когда у плохо ее знающих эмигрантов второй волны и новых поколений советских интеллигентов она начала вызывать повышенный интерес как антитеза соцреализму; когда исследования предреволюционной культуры заняли центральное место в гуманитарных науках, вследствие чего возникла потребность в удобном хронониме. Критики термина призывают отказаться от него, потому что, по их мнению, он умаляет значение русского модернизма, подразумевая регресс по отношению к «золотому веку» пушкинской эпохи. Однако нельзя не заметить, что по мере его распространения он все меньше и меньше ассоциировался с традиционным противопоставлением идеальному «золотому веку», пока окончательно не потерял связь с символической системой четырех металлов. В современном словоупотреблении «серебряный век» с точки зрения семантики – это такая же мелиоративная метафора со стертым значением, как обычные в русской поэзии после Фета «серебряные звуки», «серебряные звоны», «серебряные голоса» или «серебряные дни», и потому имеет полное право на существование.