«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул - [27]

, которую Чулков, интересовавшийся тогда Пушкиным, вряд ли пропустил[229]. Н.Я. Эйдельман был уверен, что Цявловский, в свою очередь, заимствовал этот «смелый образ» у придумавшего его Вяземского[230]. Однако в 1900–1910-е годы ни Цявловскому, ни Чулкову, ни другим любителям русской литературы было отнюдь не обязательно штудировать архивные документы, чтобы узнать выражение «тоска по чужбине», ибо оно то и дело мелькало в критических статьях и эссе всеми читаемого Ю.И. Айхенвальда, который и пустил его в широкий обиход. Так, во вступлении к «Силуэтам русских писателей» Айхенвальд заявил, что тоска по родине и тоска по чужбине – это два психологических начала, постоянно борющиеся в русской литературе и известные также под другими именами («центростремительная и центробежная сила, статика и динамика, оседлость и скитальчество, патриотизм и космополитизм»). Стремление к синтезу этих двух начал он находит у молодого Карамзина, который «отправился путешествовать снедаемый тоской по чужбине, но там, в чужих краях, помнил о своей родине», у героя «Горя от ума», чья «благородная тоска по чужбине ничего общего не имеет с им же осуждаемой жалкой тошнотою по стороне чужой», и, конечно же, у Пушкина: «Известно, какая великая была у него тоска по чужбине, глубокая жажда дали. <…> Однако, если бы цепкая власть жизни не держала его прикованным „к петербургской скале“, если бы удалось ему оказаться среди полуденных зыбей, под небом Африки его, то он вздыхал бы там о сумрачной России, т.е. на желанной чужбине с особою силой пробудилась бы в нем тоска по родине»[231]. Согласно Айхенвальду, проблема «оседлости и бродяжничества, тоски по родине и тоски по чужбине <…> всегда занимала Пушкина» и определяла характер двух пушкинских героев-скитальцев, по чужбине тоскующих, – Алеко и Тазита[232].

Настойчиво внедряя формулу в русский критический дискурс, Айхенвальд многократно указывал, что она восходит к Иммануилу Канту. «Глубокую правду сказал Кант, что кроме тоски по родине у нас есть еще и другой недуг – тоска по чужбине, – заявляет он в ранней статье о поэзии А.К. Толстого. – Это счастливая болезнь; именно в ней коренится источник нашей духовной подвижности»[233]. О том, что выражение «тоска по чужбине» принадлежит Канту, Айхенвальд по крайней мере дважды писал и в «Силуэтах русских писателей»[234]. Эти ссылки недавно ввели в заблуждение вельможного борца с фальсификациями истории, академика Чубарьяна. Он решил, что именно Кант (ум. 1804), а не Айхенвальд, назвал столкновение западнических и славянофильских тенденций в русской культуре XIX века «борьбой двух начал в русской общественной мысли – „тоски по чужбине“ и „тоски по родине“»[235]. На самом деле Айхенвальд имел в виду высказывание Канта из его посмертно опубликованных заметок к курсу антропологии («Reflexionen zur Anthropologie»), которое к России, конечно же, не имело ни малейшего отношения:

Die Kritik der reinen Vernunft ist ein Präservativ für eine Krankheit der Vernunft, welche ihren Keim in unserer Natur hat. Sie ist das Gegenteil von der Neigung, die uns an unser Vaterland fesselt (Heimweh). Eine Sehnsucht, uns ausser unserm Kreise zu verlieren und andere Welten zu beziehen [Критика чистого разума предохраняет от недуга, зародыш которого лежит в нашей натуре. Он являет собой противоположность чувству, которое приковывает нас к отчизне (тоска по родине). Это некое желание вырваться из собственного круга и связать себя с иными мирами][236].

Кант, в отличие от Тютчева, не попытался придумать новое слово, антоним Heimweh, и Айхенвальд, на которого мысль Канта явно произвела сильное впечатление, сделал это за него по-русски. Он мог позаимствовать выражение «тоска по чужбине» из письма Вяземского А.И. Тургеневу, из статьи Ключевского или откуда-то еще, а мог и сам его придумать, но факт остается фактом: именно Ю.И. Айхенвальду мы обязаны широким распространением этой формулы в русской культуре XX века.

«Северная Семирамида»

Умная женщина подобна Семирамиде.

– Козьма Прутков

За последние два века Екатерину II называли «северной Семирамидой» или «Семирамидой Севера», наверное, тысячи раз. Никто, кажется, до сих пор не усомнился в том, что это шаблонный комплиментарный титул екатерининского времени, который, как пишет В.Ю. Проскурина в книге «Мифы империи», легко поддается расшифровке и не нуждается в дополнительных разъяснениях[237]. Его автором неизменно называют изобретательного льстеца Вольтера, хотя конкретный источник нигде не указывается[238]. На мой взгляд, эти общепринятые представления нуждаются в некоторых уточнениях.

Во-первых, следует иметь в виду, что сам титул «северная Семирамида» возник задолго до екатерининского царствования. В Скандинавии так издавна называли прославленную королеву Дании, Норвегии и Швеции Маргарету (1353–1412), о чем упоминает Вольтер в «Истории Карла XII» (1727) и в «Эссе о нравах» (1741). В годы царствования Екатерины I (которую еще Феофан Прокопович сравнивал с Семирамидой) Фонтенель, воздавая ей хвалу, писал: «У датчан была королева, которую прозвали Семирамидой Севера; русским нужно найти какое-нибудь столь же славное прозвище для своей императрицы»