Герцоги республики в эпоху переводов - [74]

Я рискну выдвинуть гипотезу относительно идеи Европы. С одной стороны, Европа остается историческим понятием, но, с другой стороны, рождаясь из напряженного отношения тождества-оппозиции с Америкой, она больше не означает цивилизацию вообще, общую судьбу человечества. Благодаря этому Европа в гораздо большей степени становится именем собственным, ее связи с универсализмом, заложенным как в либерализме, так и в коммунизме, выглядят существенно ослабленными. Но при этом имя Европы не утрачивает черты общего понятия. По-прежнему означая традицию европейского гуманизма, оно не навязывает себя в качестве универсального предиката. Может быть, Европа возникает сейчас в качестве исторического понятия нового типа?»[273].

Этот анализ (который, как мы увидим ниже, имеет гораздо более широкие импликации) позволяет, в частности, вернуться к ситуации с поисками российских новаторов. Одно из направлений мутации социальных наук, которую мы рассматривали выше на примере Эткинда, Зорина, Проскурина, а именно, трансформация имен нарицательных научных школ в собственные имена авторов — частный случай, пример превращения имен нарицательных в имена собственные. Интеллектуальное письмо, возможно, будет оперировать исключительно именами собственными, которые вытеснят понятия научных школ, парадигм и направлений. И на место школ и парадигм придет автор со своим собственным именем, неповторимым писательским стилем и продуманными, но не всегда эксплицированными правилами. Эти правила можно будет пытаться имитировать, как имитируют художественный стиль, но их нельзя будет тиражировать, как тиражировался до сих пор «научный метод», который, будучи открыт великим основателем, давал право на истину — и работу — тысячам учеников. Отказ от претензий на научность и объективность становится необходимым условием обретения имени собственного. Возможно, в этом же заключается одна из причин, в силу которой нарицательные имена «парадигм», «научных школ», «течений» больше не работают ни во Франции, ни в России, ни даже в США.

Теперь нам предстоит понять, чем является та сила, которая сворачивает имена нарицательные в имена собственные, почему мы вступаем во время собственных имен. И в чем состоят особенности переживания нового — собственного — времени.

IV. ВРЕМЯ СОБСТВЕННОЕ

Обычный язык ломается в экстраординарных случаях.

Джон Остин[274]

Эпохе переводов не довелось увидеть обновления социальных наук. Напротив, она стала свидетельницей их глубокого упадка. Переводы, с которыми было связано столько надежд, сделали очевидной безрезультатность поиска парадигм и в России, и во Франции, и даже в Америке. Безысходность создавшегося положения заставляет думать, что кризис социальных наук — это лишь часть глобального интеллектуального кризиса, переживаемого сегодня европейской культурой[275].

Этот кризис трудно связать напрямую, как это иногда делают, с геополитическими изменениями последних десятилетий. Действительно, сколь бы ни были драматичны катаклизмы современности, разве события конца 1940-х — 1960-х годов — эмансипация колоний и научно-техническая революция, война во Вьетнаме и война в Алжире, революции 1968 г. — не могли спровоцировать глубокую интеллектуальную растерянность и кризис наук о человеке? И тем не менее на это время приходится расцвет структурализма, психоанализа, марксизма, социальной истории, не говоря уже о менее значительных направлениях. Все эти школы были уверены в своих методах анализа, в научной познаваемости общества и в способности предсказывать будущее. Покорные своим создателям, понятия социальных наук в те годы работали без сбоев, точно выполняя поставленные перед ними задачи.

Неотъемлемой составляющей современного кризиса, помимо утраты веры в старые парадигмы, является распад системы понятий, в которых была выражена привычная картина мира. На наших глазах понятия, еще недавно столь же незыблемые и само собой разумеющиеся, как основы мироздания, стали вызывать сомнения, недоумение и протест. «Истина» и «реальность», «наука» и «объективность», «либерализм» и «демократия», «культура» и «нация», оппозиция правых и левых, природы и общества — вот лишь несколько наиболее драматических общеизвестных примеров «неработающих» понятий.

Отказ от старых понятий был, как известно, важным жестом постмодернизма. Но постмодернизм оказался не способным ни полностью порвать с ними, ни уничтожить их. При всем своем радикализме он нуждался в старой системе понятий, ибо его проект состоял в ее отрицании. Именно поэтому сегодня, когда старая система понятий рухнула (в значительной степени благодаря его стараниям), постмодернизм сошел со сцены, так и не сумев изобрести имя для наступающей эпохи. Ибо — и в этом состоит отличительная черта нашего времени — на смену старым, отжившим свой век понятиям до сих пор не пришли новые.

Конец модернизма, конец коммунизма, конец СССР, конец истории. На грани тысячелетий разрыв, отрицание последовательности и преемственности становятся девизом дня в социальной мысли. «Конец» обозначает предел того, для чего раньше существовали названия, грань, за которой начинается то новое, для которого еще нет имени. Такое безымянное «оно» вынуждено донашивать имя своего предшественника, определяясь через то, что было «до». Единственный смысл множащихся «мета-названий псевдофеноменов» — постмодернизм, постструктурализм, постколониализм, посткоммунизм и пр. — сосредоточен в приставке «пост-», которая выражает неадекватность и устарелость старых понятий. «Пост-», «псевдо-», «нео-», «мета-» названия подчеркивают явственное стремление «растянуть» знакомое, затушевать разрыв, вдохнуть жизнь в угасающие понятия. Сделать вид, что мы еще не перешагнули грань, которая отделяла нас от привычного способа осмысления себя и мира.