Герцоги республики в эпоху переводов - [75]

XIX и XX века были до крайности скоры на изобретение новых слов, новых имен, новых понятий. Слова зачастую рождались прежде реалий и властно формировали политическую действительность. Ни один из европейских языков не устоял против создания собственного новояза. Бурную пролиферацию новых понятий, прежде всего в сфере социального и политического опыта, не случайно называют важной причиной катаклизмов истекшего столетия. Устремленный в будущее XX век был уверен в исполнимости своих проектов. Непредсказуемость будущего и отсутствие не только великих проектов, но и просто новых слов характеризуют наше время. Прошлое, на которое страшно оглянуться, стало изменчивым и непредсказуемым[276], в будущем зияет пугающая катастрофами неизвестность, а само всепоглощающее настоящее стремительно утрачивает телеологический смысл[277].

Сегодняшний кризис понятий сопоставим с тем, который, по предположению Райнхарта Козеллека и его старших предшественников, пережило европейское общество накануне Великой французской революции. Кризис, описанный Козеллеком, был плодотворен: он излился новыми понятиями, за рождением и осмыслением которых не поспевала пробуждающаяся к новому восприятию мира Европа. Кризис, который выпал на долю нам, отмечен печатью немоты: бессилие языка не способно выразить происходящие изменения.

А

Если Нильс Бор признан истинным создателем квантовой механики, то причиной этого являются не только его собственные открытия, но, главное, та исключительно творческая атмосфера интеллектуального кипения, свободного поиска и дружбы, которую он умел создать вокруг себя. <…> Он любил приглашать своих студентов в свой загородный дом в Тисвильде: там у него гостили и ученые, занятые в других областях знания, политики, люди искусства; беседы текли непринужденно, переходя от физики к философии, от истории к искусству, от религии к обыденной жизни. Ничего подобного не бывало со времен первоначального расцвета греческой культуры. Вот в каком контексте между 1925 и 1927 годами были выработаны основополагающие понятия копенгагенской школы, в большой степени упразднившие прежние категории времени, пространства и причинности.

М. Уэльбек[278]

Особенности кризиса понятий, о котором идет речь, хорошо видны на примере тех изменений, которые переживает сегодня понятие «наука». Новое отношение к науке, которое стало в последнее время стремительно распространяться в обществе, весьма отлично от привычного пиетета, столь свойственного европейской культуре.

«(Сегодняшняя полемика указывает на существование) все более и более скептического отношения к современной науке, которая рассматривается пессимистически и просто с открытой враждебностью. В наши дни наука превратилась для многих в синоним абсолютного зла. Поэтому сегодня, когда такое представление о науке является господствующим, следует напомнить, что совсем недавно, в 1970-е годы, доминировало другое видение науки, которое можно назвать оптимистическим и даже эйфорическим. Этот быстрый переход от эйфории к отрицанию не может не вызывать беспокойства, особенно потому, что такое изменение отношения прошло практически незамеченным. В этом и состоит главная проблема: научный оптимизм 70-х годов был столь же слабо осмыслен, как и научный пессимизм 80-х»[279].

Призывы «защитить науку от посягательств», которые стали все чаще раздаваться в разных дисциплинах, обнаруживают подлинную глубину переживаемого кризиса научности. Кризис социальных наук, о котором так много говорилось на страницах этой книги, непонятен вне общего кризиса научной рациональности, охватившего не только гуманитарные, но и естественные науки. Именно в нем, по мнению многих французских интеллектуалов, нужно искать объяснение кризиса социальных наук.

«Кризис социальных наук — это кризис научности вообще, исчезновение надежды, что каждая социальная наука — экономика, психоанализ, психология, лингвистика, история, в особенности благодаря марксизму, — обладает своей собственной внутренней научностью, столь же абсолютной, как научность математики. Идея прогресса выступала как результат взаимодействия всех этих наук, что позволяло говорить о „науке о человеке“ в целом. Этот комплекс идей был связан с революционным восприятием общества. Кризис революционной идеологии затронул все эти надежды, связанные с каждой из этих наук. Идея внутреннего единства и вера в возможность объединить все социальные науки в единую науку распалась на всех уровнях. В социологии эти надежды связывались с Бурдье, но они не оправдались, в антропологии все сожгло солнце Леви-Стросса, экономика, которая никогда не была блестящей, стала либо крайне технической, либо беллетристической, но в любом случае бессильной: эксперты-экономисты предполагали кризис, когда его не было, и изобрели Третий мир, когда он распался. Главное измерение кризиса — сомнение в экспертизе, научности и единстве социальных наук и в возможности социальных трансформаций»,

— размышляет Пьер Нора.

Безоговорочная вера в науку, столь типичная для всего XX в. и в особенности для 60-х и 70-х годов, когда надежда на преобразование общества перестала казаться несбыточной мечтой, погибла под бременем обманчивых иллюзий. Наука перестала выглядеть главным двигателем общественного прогресса, а ее способность предсказывать будущее и направлять движение к нему была скомпрометирована. Вот как об этом говорит Мишель Винок: