Генрих Сапгир. Классик авангарда - [48]

Посылаю тебе свои стихи — из последних, здесь меня с трудом, но начали печатать — в разных журналах. Все в России медленно и все, если ЕБЖ, как говаривал Лев Толстой, мы увидимся (Если Будем Живы). Пиши обязательно. Мила заметила, что у тебя такой размашистый почерк, не пьян ли был? Привет твоей семье, напиши, как сын пишет? Ладно, живем — твой Генрих. 20.12.90.

К письму были приложены стихи из циклов «Мыло из дебила» и «Внимающий», датированные 1990-м годом. Я передал их Александру Очеретянскому, редактору альманаха «Черновик», и три текста («Память», «Внимающий», «Восточная повесть») были напечатаны в 5-м номере (1991).

Через год было еще одно письмо:

Дорогой Давид!

Я был в отъезде: в апреле — в Париже, май — июль — в Коктебеле, где сочинил, надеюсь, с Божьей помощью, книгу стихов «Развитие метода» и книжку рассказов-гротесков «Человек с золотыми подмышками», в августе неделю был в Тбилиси. Так что отвечаю только сейчас, извини. По поводу твоих литературных дел я говорил с Фаридой и редактором Лидией Ивановной [Л. И. Творогова — главный редактор издательства «ГМП Полиформ», выпустившего мой роман «Герберт и Нэлли»]. Обе тебя любят и почитают, издать хотят. Но у нас, как во всем и всегда, сложности. Я посоветовал сделать, как они сумеют, то есть сначала издать первый том романа, как только разойдется, издать второй. Так разрешится их проблема с бумагой и деньгами. Составить свой договор — и послать тебе на согласование. А чтобы ускорить все это муторное дело, Фариде тебе позвонить. Редактировать тебя буду рад. Какие стихи в «Черновике»№ 5, я напрочь позабыл. Если можешь, вышли мне экземпляр. Напечататься здесь можно, но есть эстетическое противостояние — иными словами, шестидесятники в своей кондовости трудно принимают современное искусство. Но дело идет. Я печатаюсь понемногу, хотя отношение ко мне в общем меняется, более уважительное, что ли. Рад, что ты расписался. Лена в Париже давно. Мила шлет тебе привет. Я шлю тебе виват и «еще польска не сгинела» — увидимся, Бог даст.

Твой друг Генрих [На штемпеле дата 30.8.91].

Потом был перерыв. В 1992 г. вышел мой роман «Герберт и Нэлли». Генрих написал к нему предисловие. В мая 1993-го мой сын Максим поехал в Москву по своим литературным и научным делам. Генрих с ним передал письмо:

Дорогой Давид!

Был рад приезду Максима. Он меня удивил и обрадовал своей новой книгой стихов «Американский романс» Они отличаются от прежних стихов большей оригинальностью, и наконец-то видно поэта. Нового поэта, который работает с языком и поэтической формой серьезно и на уровне, меня удовлетворяющем, во всяком случае. Вообще это прекрасные русские стихи с американской начинкой и образом восприятия. Я думаю, что русская поэзия этим не ограничится, такой в ней вселенский заряд.

Я рад, что ты работаешь интенсивно, все-таки надо переводиться на английский. А то знаешь, «может, вы, мадмуазель, и красивая девушка, но никто не видел вашей красоты и потому оценить ее не может». Я знаю, что Мила и Максим работают в этом направлении. Отлично. Не скучай. Жизнь и так слишком коротка.

Я пишу стихи и прозу. Меня издают почти все толстые и тонкие журналы, денег это сейчас приносит анекдотически мало. Были у меня раритетные издания и на русском, и на французском, и на немецком, в общем, Максим расскажет. Был в Германии прошлым летом — в поездке с выступлениями. Очень хочу в Америку, но да ведь это организуется, я теперь знаю как, знакомые приглашают знакомых, известные мало кому приглашают им только известных и так далее. Или еще проще: ты меня перевел, я тебя пригласил. Противно, тьфу! Я по-прежнему думаю, в литературе, как и всюду, много званных да мало избраных. Конечно, ты общался, это я прочел в твоей «Москве» <мой мемуарный роман «Москва златоглавая», который Генрих прочитал в рукописи>, со многими из них и, любя свое прошлое, остался к ним добр. Но, по-моему, все они, не исключая Самойлова и Слуцкого, в лету — бух! Потому что появятся и уже появились новые свободные страстные поэты, например Максим, но и других знаю. Так что оставим тех вместе с сентиментальным Булатом историкам литературы. Ведь жизнь течет и не останавливается «на достигнутом». Но в твоих, добрых, повторяю, мемуарах им — место. Потому что это роман-история и как личности они забавны, трогательны и любопытны, хотя и невысоко летают. То есть ты, как ученый, должен знать, что художник должен уметь думать сердцем, рождать новое, а им по большей части слабо.

Вот как получается, я еще жестче, еще придирчивей, ведь все это прежде всего ко мне относится. Потому пишу много. Как и ты, я вижу. Одна надежда…

<…> [В пропущенном абзаце рассказывается о болезни в семье Сапгиров.]

Осенью мы собираемся надолго — на сезон — в Париж к нашим детям. <…>

Не хочется на такой грустной ноте заканчивать, ну да так получилось. Привет и поцелуй — твоей Миле, обнимаю тебя —

Генрих.

[P. S.] Москву трясет от политики, меня трясет от их всех. От Милы вам привет. 5.6.93

[P. P. S.] Вот тебе, если понадобится, телефон (наш будущий) в Париже: [номер я опустил] Ж <…> вы Володя, Лена. Адрес у них новый, пока не знаю, все перезваниваемся, по привычке. Замечаний по роману в художественном смысле не имеется — надо печатать как роман.