Генрих Сапгир. Классик авангарда - [49]

Генрих.

Еще через год пришло письмо от Генриха:

Дорогой Давид!

Не пишу только из лени. Вообще я рад получить весточку от тебя. Может, и сам пожалуешь в нашу первопрестольную. Приезжай, приму без проблем. Сам приеду-прилечу — если позовут официально.

Я здесь пишу и печатаюсь нормально. Все получило иной вид, и жаловаться не на кого, кроме себя. Мне это нравится.

Максим был, очень хорошо пишет, по-моему, но, чтобы печататься здесь, надо быть здесь.

Много нового и много молодых — хотя и личностей нет пока новых. Но придут новые времена — и будут. Пиши. Обнимаю — Генрих.

14.8.94

В мае 1995 г. я впервые приехал в Париж. Вместе с Милой и Максимом поселились мы в недорогом отеле «Ла Мармот» («Сурок» по-русски). Отель был вытянут вверх этажа на три и действительно напоминал сурка, стоящего на задних лапах. Наш «Ла Мармот», которого мы тут же окрестили в «Обормота», одним своим боком был обращен на улицу Монторгейль, которая когда-то была частью «Чрева Парижа». Но и в наши дни улица Монторгейль вся уставлена палатками с самыми прекрасными на свете фруктами и овощами. Я нигде не видел ТАКОЙ клубники, или ТАКИХ персиков, или ПОДОБНЫХ помидоров. А рыба и всяческие креветки-устрицы! А нежнейшее мясо всех на свете пород домашних животных! А куры, гуси, утки, куропатки, перепела! А колбасы и сыры! Все это кричало, зазывало и обольщало. По краям же этого привозимого ежеутренне и ежевечерне складываемого торгового табора стояли кафе, кондитерские, магазины, где продавали (тут же во внутренних помещениях варящиеся) сыры. А колбасные! И, наконец, — венцом всему — винные лавки с такими винами и коньяками, от названия которых пьянеешь. Если, конечно, не поленишься разобраться во французской латинице.

В конце улицы Монторгейль, приближающемся к улице Этьен Марсель, палатки становились победнее, кафе и винные лавки — обыденнее, мостовая — погрязнее. Нагулявшись по лучшему куску бывшего «Чрева», напившись крепкого и ароматного кофе из маленьких фарфоровых чашечек и налакомившись пирожными с абрикосами, мы разбегались по своим делам: Мила — по музеям и торговым моллам, Максим — по букинистам и местам, связанным с жизнью Ивана Бунина и Владимира Набокова в Париже, я — ездил в Институт Пастера, чтобы посмотреть корпус и лабораторию этого первого в мире института микробиологии. Здесь работал в двадцатые — тридцатые годы профессор Феликс д’Эрелль, прототип одного из главных героев моего романа «Французский коттедж». Роман этот вышел в США в 1999 г.

Когда я возвращался из поездок и походов по Парижу, то в дальнем от нашего «Обормота» конце улицы Монторгейль, который теперь был для меня началом, взгляд мой обращался на кафе-забегаловку-винную лавку, в которой рабочий люд выпивал по рюмке-другой перед тем, как вернуться к домашнему очагу и вечерним радостям бытия. Можно было выпивать внутри этого заведения с грязными окнами и, наверняка, прокуренным и проспиртованным нутром. Снаружи стояло несколько больших бочек, окруженных бочонками меньших емкостей — род деревенских столов и стульев.

Каждый раз, возвращаясь, я видел, что в полупрофиль ко мне сидит грузный человек, одной рукой поглаживающий пузатую бутылку, громоздящуюся на бочке-столе, а другой подносящий стакан ко рту. Лица я его не видел, а всего лишь — правый седой славянский ус. Одет был этот господин в коричневую блузу таких безграничных размеров, что грузному телу пившего было просторно.

Париж хорош для сентиментальных ассоциаций. В конце пятидесятых — начале шестидесятых в нашей компании молодых питерских литераторов (Илья Авербах, Василий Аксенов, Дмитрий Бобышев, Сергей Вольф, Анатолий Найман, Эйба Норкуте, Евгений Рейн, Давид Шраер) был необыкновенный интерес к прозе Эрнеста Хемингуэя. Особенно оттого, что его характер, судьба и книги (казалось нам) соединялись в понятие настоящей литературы, индивидуального стиля, какого-то волшебства, когда абсолютно достоверная деталь становится метафорой состояния.

Как этот француз в блузе с бутылкой вина верхом на бочке в конце улицы Монторгейль.

В один из дней мы отправились с Максимом в Латинский квартал, держа в руках книжку «А Moveable Feast» («Праздник, который всегда с тобой»). Да, именно, в доме 27 по улице де Флерю, как и написано у Хемингуэя, жила в двадцатые годы Гертруда Стайн. А в номере 12 по улице Одеон была библиотека и книжный магазин Сильвии Бич. Мы даже нашли старую полустертую надпись, сделанную красной краской, подтверждающую абсолютную реальность мизансцен, в которых разворачивались эпизоды этого мемуарного романа. Кафе на площади Сан-Мишель, где писатель подкреплялся ромом «Сент Джеймс». Мы нашли старый дом номер 74 по улице Кардинала Лемуана, похожий на доходные дома Петербурга. Здесь Хемингуэй писал первые рассказы. Древняя старуха-привратница высунулась из окна и показала на верх дома: «Там на третьем этаже жил этот американский писатель». Мы вернулись с Максимом на площадь Сан-Мишель, сели за столик того самого кафе и выпили по кружке пива.

Когда-нибудь люди пойдут по Москве с книгами воспоминаний очевидцев, чтобы разыскать места, где жил Генрих Сапгир.