Генрих Сапгир. Классик авангарда - [50]

Мы поужинали в греческом ресторане на улочке, вьющейся параллельно Сене. Вино было кислым и крепким. Накрапывал дождь. В метро гуляла метель газетных листов, оберток, пустых сигаретных упаковок. Табачный дым всплывал то и дело над толпой ночного парижского метро.

Неподалеку от нашего «Обормота» кто-то заговорил по-русски. А вдруг? Я все время ждал невероятного. Оказалось, что это загуляли русские туристы — муж и жена — и не знают, в какую сторону идти, где метро, где такси. Мы повели их обратно по улице Монторгейль — в сторону Этьен Марсель. По дороге я взглянул на тот ресторанчик-погребок, на ту бочку, где днем восседал человек, осанкой напомнивший мне Генриха.

По узкой витой лестнице поднялись мы в свою комнату. Пенальчик Максима был под самой крышей, над нами. Я слышал, как он возился с кранами, как падали на пол башмаки, как скрипнула старая разбитая кровать. Мила сразу заснула, успокоенная Парижем и вином.

Я думал о Генрихе. Мы не переписывались и не перезванивались больше года. Что-то мешало и разделяло нас. Годы. Континенты. Среда. И раньше, бывало, мы исчезали друг от друга надолго. Потом встречались, привыкали, узнавали, обменивались стихами и мыслями о поэзии. Радовались, что в главном — продолжаем оставаться единомышленниками.

Я думал о Генрихе. Возбуждал сон о моем друге. И увидел Генриха. Он сидел на бочке с вином, а на другой, служившей столиком, царствовала бутылка из темно-зеленого стекла. Он опустошал стакан и, прежде чем налить новую порцию вина, оглядывался по сторонам, словно звал кого-то, поглядывая на другой — пустой еще и приготовленный для ожидаемого — стакан.

Улица Монторгейль была пустына, когда, едва дождавшись рассвета, я помчался на другой ее конец посмотреть, там ли Генрих?

Торговцы овощами, фруктами и всяческой гастрономией раскладывали товары, обмениваясь шуточками о молоденькой продавщице из кондитерской, приехавшей из Бретани завоевывать Париж. «Днем — кондитерская, вечером — Сорбонна, а — ночью?» — похохатывали они.

Бочка была одинока.

И только под вечер я увидел его. Мы возвращались с Милой с Монмартра. Вышли из метро, прошли по улице Этьен Марсель, завернули за угол и — я увидел. Он сидел вполоборота, держа стакан в левой руке и нацеливаясь на бутылку, чтобы добавить. Я подошел к нему: «Месье, позвольте вас отвлечь на минуту!» Он обернулся ко мне. Это был не Генрих. Хотя удивительно похожий: густые седеющие волосы, крупный лоб и выраженные хазарские скулы, седые казацкие усы. Но совсем не Генрих. Не было улыбки моего друга: мягкой, мудрой, всепрощающей. Незнакомец раздраженно взглянул и что-то сказал по-французски. Я извинился и пошел прочь.

Вернулся Максим. Он был в редакции «Русской мысли», получал гонорар за напечатанную статью. Он говорил по телефону с Александром Гинзбургом, который ночевал однажды у нас в Провиденсе после выступления в Брауновском университете. Гинзбург сказал Максиму, что приехала группа писателей из Москвы, в том числе Генрих. «Они будут выступать на следующий день в Пушкинском центре».

Возбуждение снов. Или возбуждение снами?

В зале Пушкинского центра собрался «весь русский Париж». Александр Глезер представлял Валерию Нарбикову, Виктора Ерофеева и Генриха Сапгира — авторов издательства «Третья волна». Нарбикова читала из книги «Шепот шума». Морфология строк, встроенных в периоды текста, была совершенна. Ерофеев читал умные и злые рассказы. Генрих читал много стихов. Его принимали лучше всех выступавших. Особенно стихотворение «Летучая фраза»:

любит русский писатель как русский (это известно)

любит русский писатель как никто (это возможно)

любит русский писатель: никто я! никто! (это слыхали)

никто не любит как русский писатель (это уже перебор)

После чтения отправилсь в ближайшее кафе на Елисейских полях. Генрих и Мила Сапгир, Глезер и Нарбикова, мы с моей Милой, Максим с девочкой Машей и еще пять-шесть читателей-почитателей. Гарсон усадил нас за длинный стол. Мы все горячо обсуждали, что будем есть и что — пить. Генрих втолковывал озадаченному гарсону, чтобы принесли сэндвич с ветчиной и сыром одновременно. Гарсон объяснял, что можно заказать только отдельно — с сыром или ветчиной. Генрих настаивал. Гарсон недоумевал. Настаивал — недоумевал, нас — не… В конце концов русское упорство пересилило французское упрямство.

О чем мы говорили за столом?

Гурьбой шли к метро. Внезапно, как продолжение письма, Генрих сказал: «Ненавижу я всех этих советских писателей. Не верил и не верю им. В том числе и шестидесятников!» «И Слуцкого?» — спросил я. «И Слуцкого!» — ответил Генрих. «Ты же писал и говорил не раз, что Слуцкий указал тебе путь в детскую литературу», — сказал я. «В детскую указал. А в толстые журналы путь был закрыт!»

Назавтра был день рождения моей Милы. Сапгиры пришли с вином и книжкой избранных стихов Генриха. Трогательная дарственная надпись заканчивалась так: «Генрих в Париже».

После вина и клубники отправились в кафе поблизости от нашего отеля. Разговор не шел. Кое-какие слова между глотками эспрессо. Наверно, вчера сказали главное. Пошли провожать Сапгиров до метро. В конце улицы на бочке сидел двойник Генриха. Я сказал неосторожно: «Посмотри, он похож на тебя!» Двойник зло отвернулся. Генрих промолчал.