Генрих Сапгир. Классик авангарда - [47]

Генрих сидел в тесном кругу евреев-отказников, смеялся и переживал за красавицу Эстер и ее дядю Мордехая, ненавидел Амана, а я представлял себе Пушкина в кругу цыган. Африканские гены влекли Пушкина к отверженным. Еврейские гены тянули Генриха к отказникам. Но все это было экзотикой, приключением. Пушкин и Сапгир никуда не хотели уйти и не могли уйти от русской среды, русской культуры и русской поэзии.

Однажды Генрих сказал мне, что получил предложение от киностудии написать сценарий о культуре российского еврейства. «Что ты об этом думаешь?» — спросил он меня.

«…дитя болотного города, мощеного петровскими камнями, крещеного на всех ветрах союзных, и бабочкой танцующий Давид…»

В конце мая 1987 г. Генрих приехал из Коктебеля, чтобы попрощаться с нами. На проводы собрался весь «отказ». Пришли наши друзья-дипломаты. Самые близкие друзья, которые не оставляли нас все эти тягостные годы и которых мы оставляли в России навсегда. Приехал мой друг, эстонский художник Юри Аррак. Пришли художники Слава Сысоев и Сережа Волохов, герои «отказа» Володя и Маша Слепаки, Александр Лернер, Эммануил Лурье. Труппа, ставившая «Пуримшпиль-87». Актеры весь вечер играли еврейскую музыку, пели еврейские песни. Масса народу.

Генрих пришел на проводы с дочкой Леной. Мила Сапгир с внуком Сашенькой остались в Коктебеле. Генрих и Лена пили, плясали и пели со всеми. Под конец вечера Генрих принялся читать свои стихи нашей соседке по дому прозаику Гале Корниловой. Генрих произнес сакраментальное: «Пельсиски падают в стакелки…» И замолчал. Галя внимательно слушала. Он повторил: «Я почитаю „Пельсисочную“: „Пельсиски падают в стакелки…“» Галя тактично ждала. Выпито было так много, что Генрих забыл продолжение. Он тяжело переживал предстоящую разлуку. Вся сцена происходила у черной рампы пианино, за которым сидела рыжеволосая актриса «Пуримшпиля» Надя Ильина. Она пела русские романсы, аккомпанируя себе. На одном ее пышном бедре лежала голова художника Юри Аррака, который плакал. Генрих улегся на другое бедро и тоже заплакал.

Мы никак не могли расстаться. Через пару дней Генрих опять приехал. С Гришей Остером и его возлюбленной. В доме был полный развал. Мы толковали о пустяках. Особенно подружился Генрих с приехавшим из Ленинграда моим дорогим другом детства, покойным ныне Борей Смородиным. Боря повторил по наивности штуку такого же рода, как когда-то в доме Бори Вахтина с Верой Федоровной Пановой: «Старичок, — обратился он к Генриху, — а не пойти ли нам на кухню и не заварить ли чайку?» На что Генрих с готовностью согласился.

Часа за два до нашего отъезда в аэропорт Шереметьево Генрих приехал с бутылкой коньяка. На аэродром он не поехал.

В США я очень скучал по Генриху.

Из Москвы пришло письмо:

Дорогой Давид!

Я вообще туг насчет писем. А в отношении тебя — совсем виноват. Но жизнь так закрутилась, завертелась, что никому не писал. Сейчас сел перед Новым годом написать несколько писем. И тебе задумал. Если ты еще там, куда пишу, и письмо дойдет. Так что не обижайся. А письма к нам и от нас вообще идут долго. Твоего приятеля с подарками не видел, где-то был в отъезде, общалась с ним Ленка. А твой чай я Марку [Марк Портной] передал.

Мои дела как будто налаживаются понемногу — в смысле печатания. Долго, все долго у нас на Руси. Читал твои рассказы в печати. Жду, что напишешь книгу или книжку. По-прежнему. Ты знаешь, что я о них высокого мнения.

Сам я за этот год написал книгу стихов — совсем новые по форме. Долго объяснять, но все слова в них то разорваны, то пропущены, то осталась половинка. Тебе это должно быть понятно. Но одновременно все соблюдено: и ритм, и рифмы, и мышление, это основное. Я шел от того, как мыслим. А мыслим, оказывается, устойчивыми словами и группами слов, где одно можно заменить другим — и ничего не изменится, кроме гармонии, конечно.

Видишь, слово «долго» пронизало мой текст. Это, наверно, потому, что долго тебе не писал, ну да не сердись — и напиши что-нибудь повеселее. Я, сам видишь, пью и хандрю. Если бы не работа, совсем было бы скучно. Так что, можно сказать, у меня в России по России ностальгия. Теперь у нас свободнее, как ты знаешь. Так, может, еще увидимся. Привет твоему семейству. Твой Генрих. 25.12.88.

Через два года пришло следующее письмо от Генриха.

Дорогой Давид!

Медленно идут наши письма, да и писать я не мастак, как любили в девятнадцатом веке. Одно скажу: пусть редко, но не хотелось бы, чтобы наша связь прервалась. Так что я обрадовался, получил от тебя весточку. Какая-то машинка разболтанная, а наши мастера — тоже не мастера, не ремонтируют. Так и во всем. До Марка дозвониться не могу, все его нет и нет. Где-то бегает. Ездил в Питер. Весной думаю в Париж, если наш поезд повезет. Вообще ты, наверно, забыл, здесь вещи все более не соответствуют своему содержанию. Это уже не утопия, это — абсурд — и людям страшно именно поэтому, страшно и тревожно.

Перечел недавно твои стихи, с удовольствием. Это современная работа. Можно напечатать в каком-нибудь альманахе, если он — альманах — выйдет. Вот так, все — если. Если Марк найдет издательство, конечно, не сомневайся, рад буду редактировать твой роман.