Генрих Сапгир. Классик авангарда - [45]

По комнатам вился, стрекотал, уговаривал кого-то или организовывал очередное «тайное общество» (совсем в духе «Бесов» Достоевского) странный человек Слава Лён. Он прилепил в одном из простенков свое литературно-теоретическое творение — «Генеалогическое древо русской поэзии XX века». Чем-то глубоко упрятанным Лён походил на хозяйку салона.

Генрих явно не умещался в рамки концептуалиста, пройдя за 40 лет работы в поэзии все школы и направления, как Дарвин прошел виды, роды и семейства Линнеевской системы, чтобы создать свою теорию отбора.

Генрих читал преимущественно из «Черновиков Пушкина». Его принимали с энтузиазмом. Если бы меня спросили, куда отнести эту книгу, я бы ответил, что он делал вещи, напророченные Хлебниковым и Крученых. Он развивал темы, введенные в литературу Черным, Чуковским, Вагиновым, Заболоцким, Олейниковым и Хармсом.

В декабре 1986 г. в ресторане «Центральный» на улице Горького мы праздновали день рождения Генриха. Однажды он сказал мне, что характер каждого человека соответствует определенному возрасту: «Я чувствую себя подростком, лет 14–15. Кажется, что и ты такой же». Я вспомнил этот разговор через несколько лет в США. В «New York Times» была напечатана статья В. Кинга памяти Абби Хоффмана — предводителя радикальных студентов США в 60-е годы: «Внутри мужественного тела жил восьмилетний мальчик. Абби страдал маниакально-депрессивным психозом, но до последнего времени контролировал болезнь и даже собирался написать об этом книгу». Я иногда думаю, что в условиях коммунистической (и любой другой тирании) оставаться писателем, упорно писать и писать, несмотря на то что тебя годами, десятилетиями не печатают, можно только, если ты одержим сверхидеей, манией. Как удержаться с этой адской ношей над бездной отчаяния, которая так часто открывается писателю-новатору? Да и в США передо мной открылась бездна. Другого рода бездна, но тоже — бездонная.

А тогда за нашим столом в «Центральном» было шумно и весело. Генрих шутил, радовался смешным тостам. Мы славно закусывали, крепко выпивали и весь вечер танцевали в тесном кругу у самой зстрады. Джаз «лабал за красненькую» все, что заказывала публика: от цыганщины до «Фрейлехса», от лезгинки до рока. Я в шутку предложил Генриху поменяться Милами и, не дождавшись его ответа, пригласил Милу Сапгир. Когда мы с ней вернулись, Генрих сидел один и допивал стакан коньяка.

Падал снег крупными хлопьями. Мы ловили такси. Подъехал микроавтобус «рафик». Генрих продолжительно торговался с шофером. Не сошелся в цене. Решили идти пешком до Пушкинской площади, а оттуда на троллейбусе — к Сапгирам догуливать.

Генрих молодо отплясывал со своей дочкой Леной. Оба крупные, красивые, хмельные, до того похожие, что он казался ее родным братом. От нашего топота, гама, беготни раскачивались картины. Кто- то спьяна забрел в светелку к Нине Михайловне, теще Генриха по второму браку, хотел прилечь и отдохнуть в тишине. Но табачный дух, клубившийся над старушкой, протрезвил охальника.

С легкой руки Генриха и мне довелось читать в салоне Ники Щербаковой. Это случилось в феврале 1987 г. Время было все еще смутное, опасное. Горбачевская перестройка отлично уживалась с деятельностью «лубянской гвардии». Тучи здоровенных парней из подмосковного городка Люберцы — «люберы» — зверски разгоняли демонстрации диссидентов и отказников. В одной из демонстраций в поддержку еврейского правозащитника Иосифа Бегуна, сидевшего в тюрьме, была избита моя Мила.

В один из таких дней позвонила Ника, и я с готовностью принял ее предложение. Хотелось почитать в элитарной, по-настоящему искушенной среде, общения с которой я был лишен более восьми лет. Договорились о дне чтения. Ника, между делом, дней за десять до вечера попросила меня показать ей тексты стихов, которые я собирался читать. Я приехал зимним февральским послеполуднем, когда и на душе тяжело и все тяжело вокруг. Грязный вязкий снег, пуляющий в тебя из-под колес грузовиков, идущих колоннами по Садовому кольцу. Давящий свет умирающего зимнего дня. Медлительный, как деревенский колодец, лифт. Тяжелы были даже цветы, которые положила моя рука на столик в прихожей Щербаковых.

Мы болтали с Никой в гостиной за чаем. О том, о сем. Вспоминали питерскую богему. Васю Аксенова. Жанну. Красавицу Жанну с неповторимыми фиолетовыми глазами. «Она уехала. Все уехали. Как жаль, почти никого не остается. Как же вы бросите Генриха? Вот если бы передумали…» Я сказал, что не передумаю. Ника тактично перевела разговор на другую тему.

Я читал у Ники циклы «Невские стихи» и «Путешествия».

С Генрихом я несколько раз бывал дома у Славы Лёна. Мы ездили для переговоров о возможном кооперативном издательстве. Помню, как однажды осенью 1986 г. мы приехали вместе с Генрихом. Среди гостей был Юрий Карабчиевский. Нас потчевала чаем с бубликами, баранками, сушками и сладкими сухарями жена Лёна, тихая, отчужденная женщина, прислуживавшая по тяжкой обязанности. Кабинет Лёна, где мы, как истинные российские заговорщики, заседали, чаевничая, был вроде музея андеграунда. Забавно было видеть громадную фотографию обнаженной Леночки-Козлика (см. соч. Лимонова). Тело Леночки было расписано стихами концептуальных поэтов. В их числе был Холин, стихи которого рассмешили меня больше всего.