Генрих Сапгир. Классик авангарда - [44]

(„Два чувства дивно близки нам…“). Вот вам и классик! Вот вам и „тигр снегов!“ Вот и концептуалист! Самоирония смывает грим, и мы видим печальные и нежные глаза гениального ребенка, играющего в кубики пушкинских слов. Кубиков не хватает. Ребенок гениальный. Кубиков не хватает для продолжения игры. Гениальности Сапгира хватает для воссоздания недостающих кубиков. До слез жалко Пушкина, который не успел доиграть. Как Генрих писал эту книгу? А другие? Не другие поэты, а как Сапгир писал другие книги? Я думаю, тоже реконструируя себя, импровизируя на сапгировские темы… По-буфаревски тыча вилкой в хилое тельце нарпитовской пельменины. Реконструировал по жутковатой жижице в кохмистерии. Сапгир признавался: „Никто кроме самого импровизатора / никто кроме самого импровизатора / импровизатора импровизатора / не может ни понять ни изъяснить / эту быстроту впечатлений“ („Опус № 4“). Что же касается „Песен села Горюхина“, то тройная (а если с Белкиным, то четверная, но оставим Белкина), мистификация. Сапгир позволяет себе такой разворот сатиры, что хоть к нынешней гласности и перестройке подавай: „—О, Русь! — Ась? / —Не лезь в грязь… / — О, Русь, вылазь“. Раздел этот так блистательно остроумен, что станет частью фольклора, как стали грибоедовские стихи. И ненависть к насилию в образе Вселенского Хама. Поистине ненависть классика к насилию, грозящему самой сути Поэзии. Потому что (парафраз Набокова): Поэзия — это Любовь. И прорастание каждой клеточкой (звучащей и значащей) у Сапгира сразу многим во многом. Прорастание к самым истокам. Иначе как бы родилось гениальное стихотворение „Ехал лях“? Оно и поставлено в самом конце книги. Потому что написано сквозь слезы, катившиеся по щекам гениального еврейского мальчика, заигравшегося в пушкинские кубики, разбросанные „по мшистым, топким берегам“ Российской империи: „Ехал лях во полях… / А навстречу ему — жид, он из Кракова бежит… / Лай и крики, все пропало. / Из кареты вышла панна… / Герцель-шмерцель свою дочку, / Кровиночку, жидовочку… / Не признал“ („Ехал лях“)».

Людмила Станиславовна Родовская (Сапгир) происходит из древнего польского рода.

Генрих, спасибо тебе за подаренное стихотворение «Кузнечикус».

В ноябре 1986 Генрих представил меня Нике Щербаковой, хозяйке единственного, пожалуй, в те годы частного художественного салона. Квартира ее помещалась под самой крышей красивого дома на Садовой-Кудринской. На той стороне, где Патриаршие пруды. И на противоположной — где больница им. Филатова и посольство Пакистана. Ника держала салон, в котором не только выставлялось искусство андеграунда, но и проходили читки самой неподцензурной литературы. Художники выставлялись здесь на комиссионных началах. Картины продавались преимущественно иностранцам. Когда говорят о счастливом исключительном явлении, не спрашивают, как это произошло. Иначе счастье разрушится сомнениями.

Салон Ники Щербаковой был счастливой отдушиной в жизни богемной Москвы эпохи стагнации. Так что не будем отравлять счастливые воспоминания пошлыми подозрениями и полунамеками.

Генрих всегда следовал золотому правилу открытости. Или не принимал участия. Или принимал без всяких сомнений и подозрений.

В тот вечер у Ники Щербаковой начинался фестиваль искусств.

Еще в парадном у старинного, в медных бляхах лифта толпилась светская публика: дубленки, меха, духи, английская речь, французское грассирование, обрывки русских анекдотов.

Ника, стареющая красотка моего поколения в откровеннейшем платье-декольте синего шелка, выбежала к нам в переднюю и, показав, куда бросить шубы, снова ринулась в гостеворот. Мы едва успели отдать ей вина — конфеты.

Поражало музейное обилие картин на стенах всех комнат, коридоров и коридорчиков. Картины принадлежали кисти самых лучших московских художников-нонконформистов. Картины, выставленные для продажи, обозначены были в каталоге ценами (относительно невысокими). В одном из коридорчиков висело несколько работ Славы Сысоева, с которым я полгода назад познакомился у Сапгиров. Сысоев ворчал, что место для его сатирических картин выбрано невидное, в отдалении от публики. Напротив столовой висели коллажи еще одного приятеля Сапгира — художника X.

В столовой накрыт был эллипсовидный старинный стол в половину комнаты. А ля фуршет. Дубовый стол прогибался от бутылок, закусок, тортов, конфет, тарелок и стаканов. Публика преобладала пестрая, богемная. Я со стаканом примостился около резного антикварного буфета. Справа от меня фирмач-француз наслаждался бутербродом с лососиной. Глистоногий алкаш из непризнанных гениев снял с тарелки француза рюмку с водкой, выпил, закусил остатками лососины, загасил окурок об оплешивленный хлеб и пошел дальше. Тут я встретил Евгения Попова, крепкого прозаика, с которым меня познакомил Василий Аксенов перед его отъездом в США, летом 1980 г.

Закусив и выпив, публика перешла в боковой зал слушать Генриха Сапгира.

По комнатам вился, стрекотал, уговаривал кого-то или организовывал очередное «тайное общество» (совсем в духе «Бесов» Достоевского) странный человек Слава Лён. Он прилепил в одном из простенков свое литературно-теоретическое творение — «Генеалогическое древо русской поэзии XX века». Чем-то глубоко упрятанным Лён походил на хозяйку салона.