Генрих Сапгир. Классик авангарда - [43]

Мы сидели вокруг журнального столика в моем кабинете и пили водку. Пили мы с Марком Портным. Моя Мила пила немного. Максим был молодой тогда и не пил при нас. Паша Соколов тоже не пил, а тихо слушал, беззвучно повторяя какие-то слова души.

Наконец, на такси приехали Сапгиры — Генрих и Мила. Сразу стало шумно, бесшабашно. Вспомнили о Малеевке, где мы жили в конце декабря 1979 г. Встречали «обезьяний новый год» — 1980. Год начала войны в Афганистане. Год, когда мы получили «отказ» в выезде из СССР. В Малеевке я начал роман «В отказе» («Герберт и Нэлли»), предчувствуя все, что нам придется испытать.

Генрих прочитал сонет «Пейзаж с домом творчества Болшево»: «Дом обжитой и барский — довоенный / Бывали в нем и Горький и Гайдар/ Я помню фотографию: военный / До блеска выбрит — как бильярдный шар / Старуха знаменитая когда-то / Здесь ходит в джинсах в красном парике / И сценарист торжественный как дата / Весь в замше размышлять идет к реке / А солнце заходящими лучами / чего-то освещает… и ночами / Из-за гардин в аллее мертвый свет/ Как бьется сердце!.. Утром у столовой / Сидят вороны крупные как совы / На ветках увенчавших мой сонет».

Мы задвигались, чтобы прогнать воспоминания о прежних поездках, встречах, разговорах по душам с людьми, с которыми теперь разошлись в литературе и жизни совершенно. Выпили еще, потому что надо было по русскому обычаю прикончить открытую до Сапгиров бутылку водки и приступить к привезенной ими. Дело шло к лету. Сапгиры готовились поехать под Москву на дачу, потом в Коктебель, а после Коктебеля в Пицунду. Расставались почти на полгода.

Генрих напомнил мне о моих новых рассказах. Я прочитал фантеллы «В камышах» и «Иона и Сарра». Мы выпили за новую форму прозы — фантеллу.

Потом мы все набились в наш «Жигуленок» и покатили в Серебряный Бор.

На троллейбусном кругу тетки в белых маскировочных куртках, напяленных на пальто или ватники, торговали бубликами. Мы начали горланить песенку нэповских времен: «Купите бублики, горячи бублики, гоните рублики сюда скорей! И в ночь ненастную меня, несчастную, торговку частную, ты пожалей… Послушай, девица, кричит метелица, по переулочкам мы запоем…» Вдруг песня оборвалась. У меня перехватило горло. И у остальных тоже, словно мы прорепетировали разлуку навсегда.

Мы бродили по холмам, уставленным молодыми сосенками. Внизу вдоль холмов вилась синяя, подернутая зыбью Москва-река. Генрих о чем-то толковал с Пашей Соколовым. Они остановились. Генрих дал Паше Соколову свой телефон.

Через несколько лет (1992) Генрих описал эту прогулку в предисловии к моему роману «Герберт и Нэлли», передвинув год вперед и сменив весну на осень:

«Осенью в Татарове мы гуляли компанией на берегу Москвы-реки. Было тихо, сыро и зябко. Не помню, тогда ли Давид заговорил о своем отъезде, мы — редкие человеческие фигурки между тонких березок, на которых еще держались редкие листочки, — шли и переговаривались о перемене судьбы, о том, что может быть — никогда-никогда, как о самом обыкновенном. Так уже повелось, эти московские разговоры вскользь, а через некоторое время — звонок по телефону, и все, оказывается, уже решено, и осталось всего две недели — и уже сделать ничего невозможно, успеть бы собраться. В пустой квартире толпятся друзья, а в углах теснятся пустые бутылки. И — пусто. Все!

Вот так уезжали, переселялись наши близкие и друзья в семидесятых-восьмидесятых, будто не в Новый Свет, а на Тот Свет. Такие переезды, как уже замечено, всегда делаются второпях, неожиданно. И сразу <…>».

Осенью 1986 г. Генрих Сапгир дал мне рукопись своей новой книги «Черновики Пушкина». Вот отрывки из написанного мною тогда об этой книге: «…Каждый из разделов книги (1. Стихи. 2. Музыка. 3. Смесь. 4. Песни села Горюхина) — приобщение Сапгира ко всему Пушкину, а это вся русская литература. Весь русский язык. Параллельная языковая держава внутри России. Это не хаотичная, случайная, надуто-величественная или разнузданно-юродствующая стихия. А гармоничная, несущая петровские начала держава, каждый дворец которой смотрит на Рим и Иерусалим одновременно. Восток и Запад — в этом весь Пушкин. Сапгир не мог вынести, что Пушкин не весь дошел до читателя. Кто же такой этот дерзкий Генрих Сапгир? Если и концептуалист, то в смысле концептуальности высшей задачи классики: пройти вместе с языком (а порой и вместо языка) развитие литературы как максимального самовыражения лица поэта, искривленного гриМАСКОЙ боли. Маской, приросшей к лицевым костям, так что лица и нет больше. Из первых стихотворных книг Сапгира, которыми вопили полки в его бедной комнатенке около Белорусского вокзала (конец пятидесятых), из первых же его собственных строк и тех его стихов, которые были обозначены как переводы средневекового еврейского философа Маймонида, следовало, что я встретился с классиком. В нем была всеохватывающая доброта и признательность тебе — поэту и собеседнику — за поддержку (хотя бы и самую малую) его ежедневно несомой ноши — заботы о Поэзии. И „Буфарев“. И „Пьесы“. И „Монологи“. И „Сонеты“. Убежден, что не знаю и двадцатой части написанного им. Как же мог Сапгир оставить в сиротстве недописанные или утраченные строки Пушкина? Ключ к новой книге Сапгира в строках: