Генрих Сапгир. Классик авангарда - [46]

Речь, с которой обратился к нам Лён, сводилась к подаче прошения об открытии литературного клуба со своим периодическим изданием. Затем последует издание книг литклубистов. На это мы все закивали. Лёна выбрали генеральным директором. В заключительном слове наш хозяин пророчески предсказал издание «Архипелага ГУЛАГа» в новой России.

Хотя с клубом и издательством дело не вышло, Сапгир всегда относился к подобным затеям позитивно, проявляя мудрое терпение и спокойное бесстрашие. Это и привело к тому, что он печатался в эмигрантских и самиздатовских коллективных сборниках и журналах.

С Лёном были еще встречи в доме Сапгира. Он читал нам с Генрихом куски из романа о Сталине и других кровавых обитателях Кремля. Роман состоял из параллельных сюжетных линий, которые прослеживались при помощи настенной схемы, живо напомнившей мне генеалогическое древо русской поэзии того же автора.

Временами я испытывал уважение к фонетическим упражнениям Лёна. Вероятно, в нем сидел способный версификатор. Но за всем этим не было истинных эмоций, личного неповторимого опыта, боли исстрадавшейся души. Ухищрения ловкого ума бросались в глаза. Узнавались чужие приемы. Скажем, кровосмесительная любовная сцена вождя с дочерью напоминала аксеновский «Ожог». В другой раз Лён читал новую оду, написанную по случаю возвращения Сахарова из ссылки в Москву. Я пошутил: не пародирование ли это стиля Бродского? Лён не отрицал и был даже очень доволен.

Новый 1987 г. мы встречали вместе с Сапгирами у режиссера-кукольника Леонида Хаита. Было вкусно, мило и весело. После закусок, после гуся и попыток танцевать мы всю ночь проговорили с Генрихом о поэзии.

Зимой 1987 г. Генрих уезжал под Ленинград в Дом творчества кинематографистов в Репино. Родные мне, заветные места. Он вернулся каким-то притихшим, торжественным, несколько старомодным, что ли. И прочитал нам (обеим Милам, дочке Лене, Грише Остеру с подругой Майей, Максиму Шраеру и мне) новые стихи. Получилась целая книга, которую Сапгир озаглавил: «Этюды в манере Огарева и Полонского».

Отвращение к эклектике передвинуло его к строгой традиции, которая, по сути, была стилизацией, продолжением книги «Черновики Пушкина». И почти в каждом стихотворении несколько слов, связанных с движением народников, с темой вольности: «К лампе — к людям — в разговор! „Хотите чаю?“ / за чужой спиной себя на стуле замечаю / и рука с кольцом холеная — хозяйки /чашку мне передает: „Возьмите сайки“. / Обыск был у Турсиных — все ли цело? / Все сидят наперечет люди дела. / Маша светится свечой — чистым счастьем / и на сердце горячо что причастен / <…> / Прочли письмо узнали росчерк / вот кто иуда! кто доносчик!» Улыбнувшись и выпив рюмку, Генрих прочитал: «Никто! Мы вместе, только захочу / на финских санках я тебя качу, / ты гимназисткой под шотландским пледом / а я пыхтящим вислоусым дедом» («Этюды в манере Огарева и Полонского»).

Он закончил чтение, сложил тетрадочку. Мила Сапгир заторопилась ставить чайник.

Ближе к весне, на очередном литературном семинаре для отказников, который мы проводили дома, Генрих читал новую поэму. Мне показалось, что философия поэмы уходила в «Зангези» Хлебникова и индийский эпос «Махабхарата».

Юрий Карабчиевский, получивший за полгода до этого премию имени Владимира Даля за книгу о Маяковском, выступал со стихами. Стихи во многом повторяли Винокурова, Межирова, Самойлова, Наровчатова, Глеба Семенова и не достигали пронзительной пульсации чувств и звуков любимого им Мандельштама. Становилось понятным, почему клокочущий гений Маяковского открылся Карабчиевскому только в черном цвете. Мне показалось, что стихи Карабчиевского не зажгли Сапгира.

На прямой вопрос, какую религию он исповедует, Генрих отвечал уклончиво и смеясь: «Я верю во все религии. В единого Бога». Тянулся к еврейству. Захотел, чтобы в антологию «Строфы века—2» включили его переводы из Овсея Дриза. На одной из стен его жилища висела икона.

Как только я позвал Генриха на одну из премьер «Пуримшпиля-87», сценарий которого я написал, он с готовностью согласился. «Пуримшпиль» — это традиционное еврейское представление по мотивам древнего мифа о спасении евреев Персии от истребления. Обычно сюжет «Пуримшпиля» модернизируется, делается острым, социально и политически. Мы встретились в метро и поехали куда-то — в Черемушки или Перово вместе с актерами и обязательной «группой поддержки». Такие группы обычно сопровождали актеров «подпольного» театра. Представление давали на квартире отказника Семена Каца. Народу набилось много, в том числе американские студенты и корреспонденты американских газет.

Генрих чувствовал себя вполне естественно, отвечал на приветствия: «Шалом!», радовался, когда кто-то из публики цитировал его детские стихи или вспоминал фильмы и пьесы, сочиненные им. Он выпивал и закусывал со всеми, подпевал актерам еврейские песни из «Пуримшпиля».

Мне из-за вечного комплекса неполноценности, преследующего еврея, казалось, что я привез Генриха в цыганский табор. Даже не в среду интеллигентных евреев-ассимилянтов, а в обособленную таборную неустойчивую среду. Ведь мы — отказники — думали только об одном: «Как вырваться?»