Генка Пыжов — первый житель Братска - [14]

— А если не говорить, что собака? Как будто бы на гвоздь наткнулся.

— Ладно, — согласился Степка. — Одевайся. Я тебя в медицинский пункт отведу. Тут рядом, в палатке.

Идти я почти совсем не мог. Нога распухла и болела так, как будто по ней со всего размаху ударили дубиной. Степка поддерживал меня за руку, а потом наклонился, как при игре в «козла», и сказал:

— Садись на закорки, повезу.

Так и дотащил до самого медицинского пункта.

Доктор был молоденький и, по-моему, не совсем опытный. Он пощупал ногу, взял со стола какую-то книжку, полистал ее и наконец смазал ногу мазью и плотно забинтовал.

А это тебя не собака укусила? — подозрительно спросил он.

— Какие на Падуне собаки! — возразил Степка. — Кошек и то нет.

Доктор поверил и отпустил нас. Промучился я дня три. Но отец так ничего и не заметил. Дома он появлялся вечером, когда я уже лежал в кровати. За время болезни я присмотрелся к Степке и решил, что он не такой уж плохой парень. Степка умел не только мести избу, колоть дрова, но даже мастерски зашивать штаны. Я думаю, что так не смогли бы сделать даже у нас в Москве, в комбинате бытового обслуживания. Степка взял большую иглу, которую почему-то называют «цыганской», вдел в ушко длинную белую нитку и приступил к работе.

— Что же ты белой ниткой черные штаны зашиваешь? — спросил я.

Степка не ответил. Позднее я и сам понял, что поторопился с вопросом и, может быть, даже обидел товарища. Когда на штанине появилась большая белая буква «Г», Степка выгреб из печки горсточку сажи, поплевал на нее и зачернил нитки. Получилось и в самом деле здорово. Правда, потом, когда сажа— вытерлась, мне приходилось еще несколько раз красить букву «Г». Но что поделаешь, если нет других ниток? Ведь здесь тайга, а не Мосторг на улице Горького.

Но вы напрасно думаете, что Степка изменил свои взгляды на мои творческие дела. Едва я снова стал на обе ноги, он тут же всунул мне веник в руки:

— Мети!

Подметанием мое рабство не закончилось. Когда Степка окончательно убедился, что я могу отлично размахивать веником, он заставил меня чистить картошку, мыть посуду и колоть дрова. С дровами было значительно хуже, чем с картошкой. Только замахнешься топором, бревно бряк — и падает.

— Ну и бестолковый! — сердился Степка. — А еще дневник писать хочешь!

За такие слова Степке следовало надавать по затылку, но я не тронул его даже мизинцем. Почему? Москвичам наносят смертельную обиду, а они терпят?! Просто мне и самому хотелось поскорее научиться колоть эти дурацкие дрова. Чем, в конце концов, я хуже Степки! К тому же и одолеть Степку было нелегко. На руках у него были круглые, упругие мускулы. Просто-таки не подходи.

Степка, так же как и его дед, родился и вырос в тайге. Он знал здесь каждый куст, каждое дерево.

Однажды он сказал мне:

— Пойдем к Пурсею.

— Не хочу я ходить к иностранцам. Очень мне нужен твой мистер Пурсей!

— Чудак! Разве Пурсей иностранец? Он сибиряк.

Оказалось, что Пурсей не какой-то там иностранец,

а высокая скала на левом берегу Ангары. На правом берегу поднималась над самой водой вторая скала — Журавлиная грудь. Казалось, скалы смотрят друг на друга и разговаривают:

«Далеко до тебя, сестрица Журавлиная грудь, не дотянешься!»

«Не близко и до тебя, братец Пурсей. Даже обнять нельзя. Поставила нас на разных берегах разлучница Ангара».

Но теперь уже недолго быть в разлуке Пурсею и Журавлиной груди. Отважные добровольцы проложат от одного берега к другому высокую бетонную плотину. Сибирские скалы Пурсей и Журавлиная грудь, как брат и сестра, подадут друг другу руки. Мы забрались на самую вершину Пурсея. Вот это скала! Посмотришь вниз — даже сердце замирает и по спине бегут мурашки. С Пурсея виден как на ладони грозный Падунский порог и заросший кустарником остров Инкей. Остров, конечно, был необитаемый.

— Скоро дед погонит баржу через Падун, — сказал Степка. — Вчера вечером Гаркуша приходил договариваться.

— А зачем он будет ее гонять?

— Цемент из Братска доставить надо. По кишке разве провезешь!— Давай и мы на барже прокатимся.

Степка пожал плечами и сплюнул сквозь зубы.

— «Прокатимся»! Ты думаешь, это в метро — взял билет за десять копеек и катайся хоть до вечера!

— Билет в метро стоит не десять копеек, а пятьдесят, — поправил я Степку.

— Сам знаю, что пятьдесят. Подумаешь, писатель!

При чем же здесь «писатель»? Когда Степка сердился на меня, он всегда называл меня «писателем». Для него это было вроде ругательного слова.

Но скоро я и сам понял, что Падун — это не метро. Мы спустились с Пурсея по узкой каменистой тропинке на берег Ангары. Скала поднималась над рекой почти отвесно, как стена многоэтажного дома. Только были здесь не кирпичи, а огромные серо-зеленые камни — диабазы. Такой диабаз крепче стали; им можно даже резать стекла для окон. В трещинах между камнями росла цепкая трава и небольшие, в палец толщиной, березки.

— Посмотри туда, — сказал Степка. — Видишь? — и указал на какие-то надписи на каменных плитах.

Что же тут особенного? Такие надписи я уже видел в Крыму. Все скалы исписаны. Одну надпись я видел даже на недоступной скале, почти возле самых облаков. Огромными буквами на скале было выведено: «Коля + Таня».