Генеральная проверка - [75]

— Решение от шестого августа обязывает нас, генерал, быть лояльными, но не пора ли нанести удар?

— Я очень рад, господин профессор, что наконец-то и вы пришли к этой мысли.

— Я никогда не был далек от нее, генерал.

— Они уже готовятся ко всеобщей забастовке. А это означает революцию, профессор! Революцию! Они вновь активизируют свою военную организацию, начали лихорадочно вооружаться, искать союзников.

— Я еще раз спрашиваю, генерал, нет ли возможности обезвредить их?

— Каким образом?

— Арестовать их руководителей.

— Они ушли в подполье, профессор.

— А ваши филеры?

— Чего от них ждать? Коммунисты ускользают прямо из-под их носа. Наши уже дважды нападали на их след, но оба раза им удалось скрыться!

— Вы имеете в виду Димитрова?

— И Коларова, разумеется.

Генерал встал и начал рыться в какой-то папке. Затем повернулся к профессору.

— Как насчет освящения знамени? — спросил он. — Вы отдали необходимые распоряжения?

— Отдал, генерал.

— Митрополит знает?

— Разумеется.

— Может быть, не следовало связываться с этими попами?

— Ничего не поделаешь, генерал, это диктуется идейными соображениями. К тому же нам нужно показать то новое, что появилось после девятого июня. Они призывают к Единому фронту, мы — тоже. Наш Демократический сговор[11] нуждается в массовой базе. Мы должны создать ему популярность до выборов, привлечь молодежь патриотическими лозунгами о великой Болгарии, о социальном прогрессе и так далее.

— Вы начали пользоваться их терминологией, профессор.

— Что делать, генерал! Они говорят о социализме, а мы будем говорить о социальной справедливости. Приходится считаться с условиями.

— Что значит «фашино», профессор?

— Фашистский знак, генерал. Символ единства.

— Своим видом он напоминает мне пучки розог кубратистов[12].

— Да, что-то есть… Только к розгам добавляются топор и веревка.

— А зачем топор и веревка? — рассмеялся генерал. Упоминание о топоре и веревке развеселило его. Он снял пенсне, протер его и спросил: — А этот синьор Гольдони… он тоже будет присутствовать?

— Конечно. Он специально ради этого приехал.

— Ну и хлюст этот итальянец! Требует, чтобы мы ему дали не одного, а двух охранников.

— Он из партии Муссолини.

— Болтун. К тому же трус.

— Да, но он теоретик.

Генерал снова задумался.

— Боюсь я этих теоретиков, — наконец сказал он. — Во всяком случае, мною приняты меры по его охране. Я позабочусь о нем.

— Наша цель, генерал, придать массовый характер движению, противопоставить его коммунистам. Вот к чему надо стремиться. Поэтому митинг и проводится на Ярмарочных полянах. Мы должны добиться политического эффекта, должны продемонстрировать всему миру, на чьей стороне народ.

— Вот папка, профессор, в которой находится разработанный мною план церемонии. Мои люди уже в течение трех дней занимаются его осуществлением.

Под «своими людьми» он подразумевал агентов явной и тайной полиции.

— Очень хорошо, — сказал профессор. — Это будет наша первая публичная акция. Посмотрим, как она пройдет!

Генерал убрал папку в ящик стола и добавил:

— Я сделаю все, что в моих силах, профессор! Армия — тоже. Ваша задача — организовать министров. Пусть и они примут на себя долю риска.

— Разумеется, генерал! А вас я прошу позаботиться об охране синьора Гольдони.

— О Гольдони не беспокойтесь, профессор, — поморщился генерал. — С ним ничего не случится. — Он не любил, чтобы ему напоминали о том, что входило в круг его обязанностей. Напоминания раздражали его. Он протянул профессору руку и сказал ледяным тоном: — До свидания. Болгарская полиция свое дело знает!

19

На следующий день перед зданием совета министров остановились автомобили членов правительства. В одном уселся премьер с собакой, в другом, побольше, похожем на автобус, с открытым верхом, разместились министры. Их цилиндры высовывались наружу, и их видно было издалека. Министры оживленно переговаривались, стараясь, однако, сохранять солидность. Кортеж уже тронулся было к Ярмарочным полянам, когда кто-то крикнул:

— Ваше превосходительство, нет министра железных дорог.

Профессор обернулся. Он хотел уже выразить свое неудовольствие, когда на ступенях здания совета министров показался министр железных дорог. Он торопливо спускался по лестнице, почти порхая, как бабочка; фалды его черного редингота развевались, а цилиндр съехал немного набок.

— Господин министр, вы опаздываете, — сделал ему замечание премьер.

— Дочитывал французскую прессу, профессор, и увлекся. Рядом с вами найдется место?

— Вы не боитесь собаки?

— Боюсь.

— Она дрессированная, господин министр.

— Нельзя ли все же надеть на нее намордник, профессор?

— Она не кусается, господин министр, — успокоил его охранник, — садитесь, садитесь в машину.

— Вы шутите, профессор, а у меня нервы… У меня идиосинкразия к животным. Но все же, чтобы доказать, что я не трус, сяду с вами.

Он открыл дверцу машины и осторожно сел рядом с собакой. Охранник, державший собаку, подобострастно улыбался. Министр, с опаской поглядывая на собаку, стал рассказывать о том, что прочитал во французских газетах.

Заработали моторы, и машины тронулись к Ярмарочным полянам. Летнее утро было солнечным и прекрасным.