Генеральная проверка - [77]

— Меры приняты, профессор!

— Не верю я этим молокососам, — сказал профессор, продолжая креститься. — Как бы нам не осрамиться перед синьором Гольдони.

— Его охраняют двое агентов. Не беспокойтесь!

— Неужели этот молебен никогда не кончится?

— Я распорядился служить по сокращенному варианту, профессор.

— Уж очень они увлекаются. Пока кончат, может дождь пойти. Что это такое на том конце ярмарки?

— Ничего особенного, профессор. Обычный дым. Жарят кебапчата.

— А там разве не плакаты?

— Нет. По-моему, это полотнище с рекламой цирка.

— Вы близоруки, генерал! Я ясно вижу плакат, на котором написано: «Долой Цанкова!»

— Вы ошибаетесь, профессор. Ошибаетесь.

Но плакатов становилось все больше. Они появлялись как из-под земли. Покачивались, двигались из стороны в сторону. Вскоре их был уже целый лес: «Долой фашизм!», «Да здравствует Единый фронт труда!». И снова: «Долой кровопийцу Цанкова!»

А генерал все делал вид, что ничего не замечает. Митрополит и дьяконы продолжали свои песнопения.

Среди плакатов появились и карикатуры. На одной из них профессор узнал себя и свою овчарку, увидел изображение лежащей на подносе отрубленной головы Стамболийского. Люди закружились в хоро. В центре хоровода ухал барабан. Почему они решили плясать как раз перед трибуной? Может, хотят продемонстрировать неуважение к молебну? Или же им все это надоело?

— Что происходит, генерал? И когда же наконец кончится этот молебен? Народ хочет слушать речи, а не молитвы!

— В известном смысле вы правы, — сказал журналист. — Мы должны обуздать стихию, иначе, чего доброго, опозоримся перед гостем.

— Черт с ним, с гостем! — отмахнулся генерал. — О собственной шкуре заботиться надо, а не о госте. А синьору Гольдони не впервые получать по шее, это по его физиономии видно.

Когда запели «Многая лета», профессор облегченно вздохнул:

— Кажется, сейчас кончат! Усильте охрану! И заставьте барабан замолчать! Хватит, наслушались!

— Меры уже приняты, профессор! Я выслал еще один наряд полиции. По-моему, все это — пьяное хулиганье.

— А овчарка не поможет? — спросил журналист.

Они удивленно взглянули на него.

— Может быть, собака поможет? — повторил журналист вопрос, но ему никто не ответил.

Между тем народ за полицейским кордоном продолжал шуметь, волноваться, подобно бурлящему потоку. Плакаты исчезали и появлялись вновь. Голоса то стихали, то усиливались. Барабаны и бубны не смолкали. Человеческое море бурлило, как кипящая лава. Казалось, еще минута, и оно снесет трибуны вместе с министрами, генералами и прочими официальными лицами. Единственной надеждой оставались полицейские кордоны, ограждавшие трибуны со всех сторон.

20

— Но мы спрашиваем, господа, кто дал вам право говорить от имени народа? И что это еще за Единый фронт труда, за который вы вдруг уцепились? Кого вы призываете под ваши обтрепавшиеся знамена?

Профессор произносил речь. Он надеялся укротить толпу, покорить народ своим ораторским искусством, как это ему не раз удавалось в университетских аудиториях, хотя в последнее время студенты убегали с его лекций. Логика его не раз вызывала восхищение слушателей, хотя в конце собраний его, как правило, и освистывали… Сейчас он энергично жестикулировал, стараясь перекричать барабаны и зурны.

В те годы не было громкоговорителей, какие устанавливаются теперь. Поэтому трибуны располагали в двух, а то и в трех местах. На трибуне, с которой говорил профессор, стояли лишь попы, полицейские и официальные лица. И профессору приходилось изо всех сил кричать, но только обрывки речи долетали до первого и лишь иногда до второго полицейского кордона. Все тонуло в шуме и гаме.

И все же, несмотря на это, кое-кому из задних рядов, кажется, удалось расслышать кое-что из его речи. Там, в толпе, недалеко от официальных лиц, возникла новая трибуна, на которую поднялся другой оратор. И сразу те наступила тишина, смолкла музыка. Замерли карусели, и на них устроилась молодежь. Стайки детей обсыпали деревья и крышу цирка.

— …Вы спрашиваете, кого мы призываем под наши знамена, профессор? — заговорил оратор. — Мы призываем народ! Болгарский трудовой народ! И народ придет под наши знамена, под знамена, которые мы освящали не молитвами и ладаном, а пороховым дымом. Эти знамена пропитаны кровью рабочих. Под ними мы сплачиваемся сегодня в Единый трудовой фронт, господин профессор! Против вас, против всей вашей волчьей стаи! Вся какие у нас знамена!

— Это и есть ваш нейтралитет? Это и есть ваша лояльность?! — крикнул профессор.

— Ошибаетесь, господин профессор! С генералами и попами, кровопийцами и капиталистами мы никогда не имели ничего общего. С ними мы всегда говорили ясным языком, начиная с дней Парижской коммуны и кончая Октябрьский революцией. Наш язык — язык революции! Язык баррикад!

— Неужели в этой стране нет законов, профессор? Почему мы не заткнем ему глотку? — заволновался Русев.

— Забудьте о политических амбициях, генерал! Речь идет о гораздо более серьезных вещах!

— Но в чем дело? Давайте дадим команду парням с виноградными лозами. Ведь они только что принесли присягу, целовали знамя!

— Дело гораздо сложнее, господа, — говорил Георгий Димитров (а это был он) с импровизированной трибуны. — Пришло время фронтальных атак! Вы, господин генерал, примерный ученик дуче. Но что такое фашизм, господа? Вы только что освятили и благословили фашистское знамя. Получили черные рубашки и фашистские значки с топорами — прекрасные символы вашей новой идеологии…