Генделев: Стихи. Проза. Поэтика. Текстология (сборник) - [21]

Его поэзию отличает повышенная пристальность эпитета, завышенная точность метафоры, высокая культура сдержанной речи, европейская элегантность интонации, сочетающаяся с израильской солдатской хрипотцой, ирония. Ирония не заменяет поэзию, но способствует ее устойчивости в непоэтическом мире.

Переводить Гури – удовольствие, и удовольствие трудное: весьма часто его прозаизмы оказываются на поверку исполненными самого высокого поэтического напряжения, а, казалось бы, самые что ни на есть патетические пассажи заминированы аннигилирующим сарказмом, насмешкой над историей – хрестоматийной, т. е. плоской, над временем – суетным, над славой – приходящей и проходящей, над самим собой – классиком Гури. Друзья зовут его Джури…

План дневника

Полночь. Ночи тысяча девятьсот сорок седьмого года.

Одна из полночей того января.

Снег на городе, который – был.

Снег на городе, которого – нет.

Снег на лохмотьях его одежд —

драных шелках эпохи кайзера,

времен гусар,

времени вальсов.

Ночь – над батальонами татар,

марширующих по бульвару Марии-Терезии.

Над взрывами американского хохота

возле дворцовых решеток Шенбрунна.

Над пачкой «Пелл-мелл» —

цена девчонки в ночной рубашке.

Над банкой тушенки «Булл-биф» —

цена ее двух ночей.

Грузовики «Джойнта», как неотложки,

подкатывают к «Ротшильд-шпиталь»,

подвозя травмированный еврейский народ,

меняющий на толкучке фотоаппарат

на горсточку робкой надежды.

Ночь в баре «Казанова».

Черные из «US-Army» в красном топчутся свете

со златокудрыми девушками.

Снег на невыговоренных словах,

принадлежащих мертвым.

Полночь. Одна из ночей сорок седьмого года.

Ночь – на ампулах, приготовленных

для уколов в мышцы зараженного города.

Снег – на улицах.

«Запретная зона» (на четырех языках).

Выходит, что вход в квартал опасней самой войны…

Снег – на бронзовых крупах коней,

морозом схваченных на бегу.

Снег – на каменных девах,

еще сберегших свою невинность.

Выбор

Правду,

всю правду,

ничего, кроме правды.

Голый,

как новорожденный.

Голый, как омытый мертвец.

Ни города – убежища,

ни рогов храмового жертвенника – ничего

на опускающемся горизонте.

Голый, голее некуда.

Один. И нет одиноче.

Язык – за зубами.

Если язык развяжется…

А если в конце концов —

язык развязать?..

Голый. Лицом – к горам.

И не поднять руки, чтобы отстраниться.

Эта усмешка отрогов гор,

когда человек произносит: «Я…» —

и все. И больше ни слова.

Вороны вносят имя его

в свой черный список.

Разлом

Сирийско-Африканский геологический разлом

пролег через мой хребет:

дымы… эхо вулканов… и т. д. и т. п.

Идя навстречу волнам слухов о тектонике дня —

выйдете на меня.

Я – живое свидетельство катаклизмов —

еще чадят опаленные скалы —

смерти моей по плечо.

Но что я помню?.. кроме как – птичьи стаи

за полчаса перед трясеньем земным…

Беженок-птиц – перед землетрясением, беженок в небо,

в сохраняющие дистанцию с нашей землей – небеса…

Воды сходят теперь уже в другие моря, куда

и смывают наносы прежних клятв, долгов, обещаний…

Дура беспамятная – вода!

…от отчаяния тотчас

исцеляющая вода!

Осенний вечер в Мабийоне

I

Октябрь. Сумерки. Мабийон.

Этот вечер – он ни Богу, ни времени…

Он ничей, он не принадлежит ни эпохе,

ни родине,

расположенной где-то в области сердца.

Низкого небольшого зала

нависшие потолки. Подвал. Своды подвала,

в котором от сих до сих – с десяти до пяти —

тебе позволено вычеркивать имена и даты,

физиономии населенья столицы,

позволено быть одному. С собою наедине.

Один на один. И никого за плечами,

и никого у плеча —

сам себе город без стен и не за что уцепиться.

Один в бутафории тесного зала —

собрания галлюцинаций,

битком набитого сонмом призрачных лиц,

жарко и медленно выплывающих из декораций.

Один на один и с собою наедине.

Не имея ни в прошлом начал,

ни в будущем продолжений.

И нечему продолжаться.

Один.

Настоящее время высвечено и освещено.

В жизни уже никто не окликнет.

Хотя бы одно лицо

родное. Но ни души.

Все вокруг – чужие.

II

Ночи,

сами приближающие себя к зиме.

Ночи

начинаются рано – в пылающих фонарях.

Ветер встает

весь в листопаде

и пешком идет по столице,

лицо которой задолго выучил я

по слухам о ней —

и с книжной узнал страницы.

Эта осень

совсем не похожа на осень в моей стране.

Парки не те, аллеи не те…

Мысли о ней тесней,

готическим набраны шрифтом,

чтоб уместиться

в головах горожан, идущих навстречу мне,

повадкою всей и одеждой принадлежащих

осени в их столице.

Осень весьма не похожа на

осень в моей стране.

И когда в назначенный час заката —

для прогулки с собою наедине

чужестранец покидает отель,

он на город смотрит в упор

и слушает его гул,

соображая,

какая часть города есть

гранит и литой чугун,

а какая —

легенда серая и чужая.

III

Вспышки фонарей не отпечатали на брусчатке

негатива тени его, не сохранили его шагов.

Фонари свет бросают на мост, парапеты, реку,

на человечество города, где ни одного человека,

бывшего другом ему. Или врагом.

Вечер по табелю – от прохлады до лязга зубов —

в счет декабрьско-январских долгов

раздает авансы,

парк обходя кругом.

Чужак продолжает – шаги продолжает,

попытки потеряться

то в нежилых адресах,

то в ночи, то во тьме,

то в огнях,

на краю которых

смыкаются

низкие облака.

Чужак продолжает – идти,

притворяться не собою,

но опять одиночкой

(по-другому притворяться не удается)…