Генделев: Стихи. Проза. Поэтика. Текстология (сборник) - [23]

детей по домам. В домах загорались окна.

Одно за другим. Загорелись все. Стемнело.

Упала роса и запуталась в его космах.

Пришел ветер – поцеловал его в губы.

Пришла вода – ступни омыть ему, как старая Эвриклея,

но не узнала шрама и поспешила дальше – журчать по склону,

вниз, как свойственно всякой воде, стекая.

Жертвенник

Горелые стволы, окал камней и пламя

тем, кто прошли проклятыми полями.

Кто скажет: «Цикламен»?

Я вызываю «Цикламен»!

Я повторяю: «“Медь” в квадрат двенадцать!»

Немного – пять… ну, три минуты «меди»

в квадрат двенадцать… по дороге к «Габриэле»!

…туда, где догорает «Габриэла».

Кто ляжет и заснет в дороге к «Габриэле»?

Кто будет двигаться по гребню силуэтом?

Неуязвимый, словно ангел,

как ангел, продолжающий подъем, и только

просящий «золота» – прикрытья до вершины.

Еще немного и вдали отсюда

зарыдают.

Скверный правитель

Мы лицезрели тебя,

стоящего во весь рост в боевой колеснице.

Тогда стоял ты

(как ты хотел и как ты просил),

стоял ты против народа Арама.

Ты оставался с нами ради

поднятия боевого духа в сражении

при высотах Гилада.

Устали мы сильно тогда, но верили:

ты продолжаешь быть с нами,

ты – наш предводитель.

Издали ты был как живой.

Допустим, великим праведником ты не был

и сделал много «неугодного пред очами Господа», но,

в общем, ты был не из худших царей.

Прискорбно, что не сам ты, а те, кто достойней тебя,

о тебе оставили запись.

А это – свято. И это уже навсегда. Пропащее дело —

никаких апелляций.

И как ни «трудно быть мэром Иерусалима»,

несравненно труднее

быть государем Шомрона.

Особенно в те времена, когда делятся все

на праведников и злодеев.

А когда ты взял из Сидона

(по политическим, ясное дело, соображениям)

дочь Этбаала, красивую и жестокую стерву,

то окончательно спутал дела в Шомроне,

поскольку с приданым твоей дражайшей супруги

в ход пошли привозные

(в придачу к местным, которых и так хватало),

в ход пошли привозные баалы, иноземные, совсем уж

мерзкие боги.

Понятно, тебе это было поставлено в счет…

Но твои покаяния обошлись нам дороже твоих

прегрешений:

ночь за ночью

ты слонялся один. И в ответ на твои вздохи раскаянья —

молчание.

И оно, молчание, нам слышалось вздохом.

В конце безмолвия – вздох.

Опять же – пророк Илия. Тебе с ним не повезло —

он был твоей неотступною тенью.

Но не было Илии с тобою в сражении при Каркаре

(о нем, между прочим, жестоком сраженьи, —

ни строки, ни полстрочки во всех Книгах Царств;

очевидно,

потому, что ты победил при Каркаре).

Информацию о кампании мы черпаем из ассирийских

архивов…

Похоже, ты при Каркаре

оказался совсем недурным воякой. Иначе фигура

умолчания в Книге попросту необъяснима.

Но на кой ты отстроил Иерихон (трудами Ахиэля

из Бет-Эля)?

С чего вдруг? Иерихон! Ни больше ни меньше…

Почему не вспомнил седого проклятия? Память отшибло?

А теперь, как в дурной бесконечности, снова и снова

перед нами встают из-под глинобитных фундаментов

лица Сегуба и Авирама!

А войны меж тем тянулись. Страшные войны

и страшные годы.

Длились и для героев тоже.

И при всякой из них ты не уклонялся, а воевал —

не только на пересеченной местности, но и на равнинах.

И Бен-Хадад был научен тобою тому, что наш Господь —

Бог не только горы, но и равнины тоже.

Да! Ты завоевал сердце базаров Дамаска,

не последней, надо сказать, столицы,

но – не искупил… Тем не менее – не искупил.

Хотя била во искупление смерти Навота

кровь из пробитой твоей аорты – как предсказал Илия.

Кровь Навота из щелей доспехов твоих лилась,

когда ты притворялся живым – и живым казался,

особенно при последних лучах угасающей и угасшей

вечерней зари на высотах Гилада.

О, Ахав! Мой мертвый царь.

Альбом

Мать матери моей. Не знал живой.

И – умирала молодою.

А от чего? Что было с ней? Ответ

всегда звучал, как голос под водою.

И – матери моей (глаза – не скажешь) – очи!

Отчизна всех грустящих всей земли!

Любимица семьи… Как пурпур, кровоточит

рот – рана рта… Ракитника угли.

Лицо отца. Анфас. На фоне дома.

Усы, каскетка. Молодого

лицо солдата, возвращенного живым.

По пояс снег. Российский город. Голод

в России мечется, как волк, по мостовым.

Открытка: Репин. Лютый лик царя Ивана.

И – сын убитый возле ног. И – кровь,

залившая всю марку,

и марку, и наклейки, и альбом.

Лицо подростка. Кровь – как под гипнозом, как

на месмерическом сеансе.

Брат. Фотография. Мундир —

парадная морская форма, «Navy» – выпуск.

Открытка. Когда был в Александрии,

зашел в «Корабль» (название борделя).

Багровый будуар. Коробка «Клеопатры».

Английский бриолин, презервативы «Olla»

и вафельное полотенце… Тетки

лицо. Нет, лик – настолько тонкой кожей

черты обтянуты и заострились. Рак.

Курильщица. Диагноз: тумор легких.

И умерла в девицах. Тело,

не испытавшее иных прикосновений,

кроме белья прикосновений и, пожалуй,

еще рук матери. Ни разу. Никогда.

Портрет красавицы-невесты. Давней

моей «принцессы», как шептали за глаза.

Вуаль приподнята! Стакан раздавлен!

Сияет кожа плеч. И бабушка в слезах.

Кое-что личное

Пускай на этот раз не обо мне здесь речь.

Чего там! И игра не стоит свеч.

Кто может добровольно расколоться,

признаться в том, что плачет в нем, – не даст улик

во имя собственной персоны благородства…

Я слышал мнение отнюдь не дурака:

«Взгляни на малых сих – утешишься слегка!»