Гавел - [155]
Я полагаю, Гавел поступил правильно, когда в своей благодарственной речи в Еврейском университете, присудившем ему звание почетного доктора, вернулся на хорошо знакомую ему почву и заговорил о самом известном пражском еврее – своем коллеге-писателе, высоком образце для многих. Эту его речь стоит цитировать подробно еще и потому, что в ней Гавел попытался – решительно, хотя и с несколько излишним драматизмом – заняться самоанализом. Его слова подкупают необычной – для него, однако, привычной – искренностью, что так отличала Гавела от большинства зажатых, опасавшихся сказать лишнее политиков.
Хотя мне уже не в первый раз присуждают подобное звание, но и сегодня, как и в предыдущих случаях, я принимаю его все с тем же неизменным чувством глубокого стыда. Мучась сознанием того, что при своем незаконченном образовании <…> я не могу отделаться от мысли, что вот-вот появится некто посвященный, вырвет у меня из рук только что полученный диплом и, взяв за шиворот, выведет меня из зала… Вы, конечно, поняли, к чему я клоню в моем столь своеобразно начатом благодарственном выступлении. Я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы выразить в нескольких фразах свою давнюю искреннюю любовь к великому сыну еврейского народа пражскому писателю Францу Кафке[849].
В Кафке Гавел находил многое из того, что было составной частью его собственного опыта.
Это, во-первых, некое глубокое фундаментальное и потому весьма неясное чувство собственной вины, как будто само мое существование есть своего рода грех. Помимо того, это острое ощущение неуместности меня самого и всего, что невольно образуется вокруг меня. Давящее впечатление невыносимой духоты. Потребность все время объяснять кому-то свои поступки и перед кем-то оправдываться… Я как будто все время бегу за вырвавшейся далеко вперед группой сильных и уверенных в себе людей, но никак не могу нагнать их и уж тем более с ними поравняться. Я в принципе не нравлюсь сам себе, и мне кажется, что я заслуживаю лишь всеобщего осмеяния…
С моей точки зрения именно мое внутреннее чувство изъятости и невключенности, некоей изгнанности и глубокой неуместности является скрытой движущей силой всех моих упорных стараний… Я осмелился бы даже утверждать, что все хорошее, что когда-либо сделал, я, возможно, совершил лишь затем, чтобы заглушить свое почти метафизическое чувство вины. Мне кажется, я потому только все время что-то делаю, что-то организую и за что-то борюсь, что хочу доказать свое право на существование…
Я бы нисколько не удивился, если бы в разгар моих президентских занятий меня вдруг вызвали или доставили в некий сомнительный трибунал, а то и сразу отвели под конвоем в каменоломню. Точно так же я бы не удивился, если бы услышал сейчас слово “подъем!”, проснулся в своей камере и стал со смехом пересказывать соседям все, что со мной случилось за последние месяцы. Чем ниже я падаю, тем более подобающим кажется мне мое место, и наоборот, чем выше я взбираюсь, тем сильнее гложет меня подозрение, что это какая-то ошибка[850].
Его слова потрясают не столько потому, что описывают опыт человека, который оказался среди политиков случайно и очень в себе не уверен, сколько потому, что они извлекают на свет то, о чем многие политики давным-давно подозревают, а именно – что вся эта погоня за властью, почетом и признанием зачастую объясняется их глубинной неуверенностью и комплексом неполноценности. Разумеется, отдать – подобно Гавелу – себе в этом отчет не значит немедленно обзавестись противоядием против всех глупостей и безумств, к которым может привести политическое честолюбие, однако же это первый шаг к его обузданию.
Гавел и сам допускал, что его речь – всего лишь проявление позерства, но ее инфернальная интонация слишком уж подлинная, слишком эмоциональная, почти отчаянная. Кроме того, его слова абсолютно точно не были произнесены лишь из желания угодить еврейской публике, сделав комплимент Кафке. Месяцем раньше в Букингемском дворце Гавел так ответил королеве Елизавете II на вопрос, каково это – за ночь превратиться из арестанта в президента: «Мадам, если бы вот прямо сейчас эти двери открылись и меня бы вывели отсюда, я бы нимало не удивился».
Как это часто бывает, самым сложным делом оказалось восстановление добрых отношений с ближайшими соседями. Общая долгая история чехов и австрийцев, общие предки (о чем свидетельствуют многие чешские, австрийские, а в особенности венские имена и фамилии) и общие притязания на многих известных чешских уроженцев – например, Зигмунда Фрейда или Густава Малера – помогали тут, похоже, мало. Один из основополагающих мифов возрожденной Чехословакии (появление которой означало исполнение вековой мечты чешских патриотов) был прочно связан с историей угнетения чехов австрийцами – как истинного, так и мнимого. Обе страны, разумеется, ничуть не сблизил отказ австрийской стороны взять на себя долю вины за нацизм и Вторую мировую войну. Если добавить к этому психологию холодной войны и протесты против строительства АЭС в Темелине, объясняющиеся нежеланием Австрии развивать ядерную энергетику, то становилось понятно, что нам предстоит ремонтировать многие старые мосты и наводить новые, перебрасывая их через глубокие пропасти. В самом начале своего президентского срока Гавел получил приглашение произнести вступительную речь – в присутствии австрийского и немецкого президентов – на 70-м Зальцбургском фестивале, одном из самых известных музыкальных фестивалей Европы и мира. Выбрать в спикеры мероприятия, проходящего на родине Вольфганга Амадея Моцарта, для которого Прага была духовным убежищем, чешского президента казалось делом вполне естественным. Однако загвоздка заключалась в том, что президентом Австрии был тогда Курт Вальдхайм – человек, во многих странах бойкотируемый из-за его давней службы в частях SS на Балканах
