Галлия и Франция. Письма из Санкт-Петербурга - [39]
.
Вскоре Гуго, который на примере Пипина и по своему собственному опыту понимал, насколько опасно для монарха совмещение должностей майордома и герцога Парижского, позволяющее сосредоточить в руках одного вассала почти королевскую власть, задумал их упразднить; но, не решившись сделать это грубо, он собирает пэров и заявляет им, что, любя их всех в равной степени, испытывая к ним всем равную признательность и ценя права каждого из них в равной мере, он не желает сеять между ними раздор назначением кого-либо одного на должность, какую ему хотелось бы дать им всем вместе, ибо они все в равной степени ее достойны, а потому он от их имени отдает ее своему сыну, которого Франция вскормила и воспитала для службы ей и которого он назначает их представителем. Таким образом, он изымает в свою пользу эту должность, которая могла бы стать для него смертельно опасной, если бы она оказалась не в руках его наследника, а в руках кого-нибудь другого; и, как говорит Жан де Серр, он ее убивает, однако предоставляет ей позолоченную гробницу и хоронит ее среди членов королевской семьи; затем вместо нее он учреждает должность коннетабля, который, не сосредотачивая в своих руках те же самые властные полномочия, уже не мог внушать ему те же самые опасения.
Впрочем, этот порядок престолонаследия, оцениваемый нами сегодня как пагубный, поскольку он продолжает действовать в сформировавшемся обществе, был необходим для упрочения зарождающегося общества. Сыновья, наследуя трон, воплощали замыслы отцов и совершенствовали феодальное устройство, устанавливавшее иерархическую подчиненность этих беспокойных знатных вельмож, всегда готовых срубить дерево до того, как оно могло бы принести плоды. Утратив право создавать, они утратили также способность разрушать; короли более не должны были призывать их на помощь, чтобы бороться со светской властью сеньоров и духовной властью пап, и удар, нанесенный знати, рикошетом задел Церковь. С тех пор, как монархия стала наследственной, она оказалась независимой от обеих этих сил, к содействию каждой из которых ей приходилось прежде по очереди взывать, и, не имея более нужды уступать одной из них, чтобы добиться ее поддержки в борьбе с другой, она могла поддерживать равновесие между ними и сохранять свое главенство.
В конечном счете феодальное устройство создало нацию, привило обычаи, упрочило общественные институты, подарило нам великих людей и великие дела, великие имена и великие воспоминания, ибо это оно породило рыцарство, крестовые походы и освобождение коммун. То была героическая эпоха Франции.
Изложение итогов правления Гуго Капета, только что сделанное нами, избавляет нас от необходимости подробно рассказывать о его деяниях. Добавим только, что именно при нем Париж вновь стал столицей королевства: прерогатива, которую этот город утратил при второй династии и которую он неизменно сохранял при третьей.
Гуго умер в 996 году. Ему наследовал его сын Роберт; он был коронован в Реймсе в 990 году и с позволения французских епископов женился на своей родственнице Берте. Отлученный за такой проступок папой[184], он пытался, насколько это было в его силах, бороться с этим отлучением. И тогда святой отец, видя его упрямство, наложил интердикт на Французское королевство. В церквах тотчас же прекратились богослужения, священники отказывались соборовать умирающих и хоронить покойников в освященной земле. Вся свита короля покинула его, и при нем остались лишь двое слуг, да и то они предали огню все, что находилось в его употреблении.
Роберт уступил: отступничество вельмож и ропот простонародья пугали его, предвещая бунт. Династия Капетингов еще недостаточно укоренилась на французской земле, и малейшая буря могла ее опрокинуть. Брак с Бертой был расторгнут в 997 году, причем за ней, в качестве слабого утешения, на всю ее жизнь сохранился титул королевы.
Ее преемницей стала Констанция, дочь графа Прованского. Королева была молода и красива, капризна и надменна. Рожденная в краю наслаждений, с юных лет согретая южным солнцем, пропитанная ароматами нравов и литературы Востока, которыми арабы наполнили Испанию и Лангедок, она и ее свита составляли удивительный контраст с суровым двором французских королей, куда они прибыли. Стал распространяться неведомый прежде вкус к поэзии — поэзии простонародной, национальной, созданной на родном языке. Вскоре язык разделяется на два наречия: северное и южное, язык «ойль», употреблявшийся труверами, и язык «ок», использовавшийся трубадурами. Гвидо д’Ареццо изобретает шесть музыкальных нот[185]. На смену псалмопению приходит гармония, на смену латинского гимна — национальная поэма. Франция обретает литературу.[186]
Примерно в это же время несколько норманнов, возвращавшихся из паломничества в Святую Землю, сходят на берег в княжестве Салерно в тот самый момент, когда сарацины осаждали его столицу. Паломники устремляются в город и совершают там такие чудеса доблести, что магометане снимают осаду. По возвращении в Нормандию пилигримы рассказывают о своих воинских подвигах, говорят о щедром вознаграждении, полученном от князя, которого они избавили от сарацин, и возбуждают в авантюрных умах своих соотечественников желание отправиться в те края попытать счастье. Один из них, по имени Осмонд Дренго, убивший какого-то сеньора и вынужденный поэтому покинуть родину, уезжает вместе с четырьмя своими братьями, предлагает свои услуги князю Капуанскому и с его позволения начинает постройку города, где вскоре к ним присоединяются Танкред де Отвиль и двенадцать его сыновей, вооруженных и храбрых. Вначале они дают отпор сарацинам, потом грекам, а затем папам. Сицилия в то время была захвачена тремя державами, оспаривавшими ее друг у друга; и вот возникает новая монархия, первым королем которой становится Рожер, сын Танкреда. Рожер II, его сын, который ему наследует, завоевывает Неаполитанское королевство, и корона остается у наследников Рожера II до тех пор, пока императоры Швабской династии не срывают ее с одного из его потомков, за которого отомстит позднее Карл Французский, брат Людовика Святого, граф Прованса и Анжу.
