Г. П. Федотов. Жизнь русского философа в кругу его семьи - [14]

Георгий Петрович Федотов и Татьяна Юлиановна Дмитриева

В юные годы Георгий, по мнению его матери, был замкнутым, погруженным в себя юношей, которому необходимо расширить круг общения за пределы семьи. С этой целью, по её инициативе, а также — по инициативе её сестры («тети Оли», в замужестве Буковской) состоялось знакомство молодого Георгия Федотова с Татьяной Юлиановной Дмитриевой — дочерью Юлиана Дмитриевича Дмитриева и его жены, выпускницы Александровского института благородных девиц в Тамбове Натальи Ивановны (в девичестве — Фаресовой).

Георгий и Татьяна познакомились в начале 1905 г., вскоре после того, как семья Федотовых переехала по окончании старшим сыном Воронежской гимназии в Саратов.

В 1902–1904 гг. Татьяна училась на историко-филологическом отделении Высших женских (Бестужевских) курсов в Петербурге, а её мать — Наталья Ивановна — была «из красных». И, таким образом, их знакомство оказало существенное влияние на формирование мировоззрения юного Федотова и становление его культуры.

Вот что написал об этом сам Георгий Петрович в своих «Письмах-исповеди к Т. Ю. Дмитриевой (1906–1907)»[30], написанных им преимущественно от третьего лица:

«Мама[31] давно находила, что Жоржу нужно быть более общительным и светским молодым человеком. „Сидит целый день, уткнувшись в книжку, это ни на что [не] похоже“. Старая бабушка[32], которая доживала тогда свои последние дни, была того же мнения. Она находила Жоржа интересным и пророчила, что он будет кружить голову всем дамам. И, наконец, тетя Оля[33] объявила, что она познакомит его с Д [митриевыми]. Бояться ему нечего. Н [аталья] И [вановна] из красных[34], у них он встретит себе товарищей. Жоржу мало улыбал [а] сь такая рекомендация. Ему почему-то Д [митриевы] представлялись помещиками из круга тети Оли, и во всяком случае светскими людьми. А он был ужасный дикарь. Провести вечер в обществе было для него пытк [ой]. Когда кругом смеялись, танцевали, кокетничали слегка, на него нападала удивительно мрачная тоска. Он старался найти свою шляпу и незаметно улизнуть. И все-таки он пошел с тетей к Д [митриевым]. Почему? В последнее время он чувствовал себя из рук вон плохо. Нервы оконча (л. 39, 1) тельно расшатались. Тогда уже началась революция. Кровь текла. И на его слабой душе оставались рубцы. Вот уже месяцы, как он жил одной ненавистью. И чем бессильнее он себя чувствовал, чем дальше от жизни и ее борьбы, тем злоба была ядовитее, и отравляла его, еще почти детское сердце. А он был совсем вышвырнут из жизни, точно стоял на берегу и смотрел. О, это нелегко смотреть, как люди тонут. Он был всегда нерешителен, этот Жорж. Сделать первый шаг навстречу этим людям, кот [о] рые борются и умирают, он не мог. Да он и не знал, как это сделать. А он искал —??? которая взяла бы его и швырнула в поток, не спрашивая его, и сделала бы его полезным в жизни. А главное заглушила бы больную совесть.

Как часто в этом туманном, мрачном Пет [ербурге], к [отор] ый наводил на него отчаяние холодом своих стен, у него являлось страстное желание: бежать, бежать сейчас же, искать, догнать жизнь, к [отор] ая уходила у него, сейчас, не теряя ни минуты. Он вскакивал и бежал по (л. 39 об.; 1 об.) туманным, сырым улицам, не зная куда. Он заглядывал в лица прохожих, хотел угадать в них тех загадочных и прекрасных людей, к [отор] ые проходили мимо него. И он узнавал их — молодые, гордые лица, сильные и выразительные. Он молился им. Это было, конечно, религиозное поклонение, к [отор] ое с годами выросло в нем перед „мучениками“, „героями“. Вся жизнь кругом них была сплошная пошлость и зло. Лишь там, в их тесном кругу, все прекрасное и справедливое. Но они проходили мимо него… И он не знал к ним дороги. Как жаль, что среди его бумаг погибла одна тетрадка, когда? — должно быть перед жанд [армским] обыском, который до смерти перепугал его бедную маму[35]. В этой тетрадке он набросал свои злые, сумасшедшие фантазии, в к [отор] ых отражалась одна кровь, — кровь, что забрызгала его душу. Он написал это чуть не за несколько дней до знакомства с Таней. Там были восставшие анабаптисты, мюнстерские пророки, к [отор] ые кровью создавали царство Божие на земле. И весь чудовищный фанатизм (л. 40) их, вместе с железной верой в победу вылились в этой последней угрозе: „Завтра тела их устелют землю и будут добычею псов!“ Все, что было смешного здесь, и в самом Жорже, отступает назад перед тем, что было здесь страшного. Человеческая душа могла сгореть от этого огня, погибнуть. Спасибо Тане! Она прямо спасла его. Он пошел к ней, думая найти людей, к [отор] ые научили бы его, толкнули, указали ему дело в жизни. Он нашел больше. Он раз уже встречался с Таней, не зная, впрочем, ее имени. Это было на одном из земских собраний[36]. Она подошла к его тете и стала рассказывать что-то о Львове[37], герое дня. Она знает его судьбу, его несчастную семейную жизнь, и поэтому многое простит ему. Львов с детства был почему-то дорог и интересен ей. Она не произвела тогда на Жоржа никакого впечатления. Он заметил только, что она здоровая, цветущая девушка. Это не могло покорить его. Он не любил здоровых людей, с эгоизмом больного человека. (л. 40 об.) <…>»