Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна. - [18]

Хотя Парижъ и провинція не въ состояніи соперничать съ Версалемъ, они ему подражаютъ, и вся Франція постепенно превращается въ рядъ салоновъ. «Такимъ образомъ, весь генеральный штабъ феодальной эпохи переродился, начиная съ первыхъ и кончая послѣдними чинами. Если бы возможно было обнять однимъ взглядомъ всѣ 80 или 40 тысячъ дворцовъ, замковъ и аббатствъ, какая то была бы блестящая декорація! Вся Франція превратилась въ салонъ, и я въ ней вижу однихъ только свѣтскихъ людей (gens du salon)».

Повсюду суровые вожди, облеченные властью, превратились въ хозяевъ, исполненныхъ любезности. Они принадлежатъ къ тому обществу, гдѣ прежде, чѣмъ высказать одобреніе полководцу, спрашивали: «Любезенъ ли онъ?» — Конечно, дворяне носятъ еще шпагу, они храбры изъ самолюбія и по преданію, они умѣютъ умереть съ честью, особенно на дуэли. Но свѣтскій лоскъ прикрылъ прежнюю военную основу. Въ концѣ XVIII в. ихъ главный талантъ заключается въ умѣньи жить (savoir vivre), а главное занятіе — въ пріемахъ у себя и въ визитахъ. Съ такимъ же искусствомъ описаны у Тэна послѣдствія салонной жизни; легкомысленно и равнодушно относится салонное общество къ интересамъ государства, къ проигранному сраженію или дефициту, и даже нерѣдко выражаетъ свое пренебреженіе къ подобнымъ вещамъ въ остротахъ и эпиграммахъ. Такою же беззаботностью отличается аристократія къ собственнымъ интересамъ; — отсюда у всѣхъ разстроенное хозяйство и при этомъ самыя изысканныя и прихотливыя траты, манія «разоряться во всемъ и на все».

Еще важнѣе вліяніе салона на семейную жизнь: «Если въ салонѣ мужчина не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія на одну изъ женщинъ, то это значитъ, что это его жена, и наоборотъ»; поэтому въ обществѣ, гдѣ каждый живетъ только въ салонѣ и для салона, не можетъ быть интимной супружеской жизни. Въ то же время, подъ вліяніемъ салонныхъ нравовъ, самыя страсти стушевываются, — любовь становится ухаживаніемъ, превращается въ обмѣнъ двухъ прихотей, ревность неизвѣстна; приличіе соблюдается всегда и во всемъ; даже въ минуту самаго сильнаго возбужденія языкъ долженъ быть воздерженъ, безупреченъ; дѣтьми заниматься родителямъ некогда; но ихъ воспитываютъ для салона, и уже въ возрастѣ 5 или 6 лѣтъ они имѣютъ видъ свѣтскихъ дамъ и кавалеровъ въ миніатюрѣ и говорятъ языкомъ взрослыхъ.

Другое послѣдствіе салонной жизни заключается, по вѣрному замѣчанію Тэна, въ томъ, что она даетъ большое преимущество женщинѣ, дозволяя ей свободно развивать и проявлять свойственныя ей способности; оттого въ эту эпоху женщины господствуютъ въ обществѣ и имъ управляютъ.

Утонченность, веселость, театральность, а потому страсть къ театру, составляютъ отличительную черту этой жизни и придаютъ ей особый ароматъ, который дѣйствовалъ, какъ говоритъ Тэнъ, упоительно на иностранцевъ — и, какъ видно, отчасти подѣйствовалъ такъ и на историка, съ такой любовью и увлеченіемъ онъ его описываетъ.

Передъ такой блестящей картиной быта и нравовъ должна умолкнуть всякая критика. Критикъ становится простымъ референтомъ и съ трудомъ можетъ оторваться отъ подлинника, неохотно воздерживаясь отъ удовольствія приводить всѣ страницы и мѣста, которыя особенно удались автору. Вторая книга, безъ сомнѣнія, представляетъ лучшую часть всего произведенія. Талантъ Тэна имѣлъ возможность развернуться здѣсь въ полномъ блескѣ; ему не мѣшала въ этомъ никакая школьная доктрина, бросающая ложный свѣтъ на картину, какъ въ третьей книгѣ, не мѣшала и «злоба дня», какъ въ пятой. Дворъ Людовика XIV и жизнь его аристократіи, — когда-то предметъ безконечныхъ обличеній и ожесточенныхъ нападокъ, — въ настоящее время настолько отошли въ область воспоминаній, что сатирикъ можетъ уступить мѣсто художнику, и историкъ, водя читателя по разукрашеннымъ заламъ Версальскаго дворца и вспоминая о безразсудныхъ тратахъ и легкомысліи его обитателей, въ то же время можетъ наслаждаться, какъ передъ картиной Вато, и блескомъ красокъ, и утонченной граціей жизни, которые были плодами этихъ тратъ и этого легкомыслія. Тэнъ это понялъ своей тонкой натурой, и его даръ пластическаго, живого образа далъ ему возможность развернуть передъ читателемъ столь же привлекательную, сколько и правдивую въ научномъ отношеніи картину. Эта картина оставляетъ послѣ себя тѣмъ болѣе глубокое впечатлѣніе, что Тэнъ вполнѣ артистическимъ образомъ смѣнилъ ее другой картиной, представляющей совершенный контрастъ колорита. За цвѣтущей эпохой «салоновъ» слѣдуетъ другая, когда содержаніе салонной жизни измѣняется, а затѣмъ быстро и неожиданно наступаетъ катастрофа, поглотившая это блестящее общество салоновъ и обнаружившая его слабость и нравственную несостоятельность.

* * *

Салонная жизнь, какъ она ни была пріятна, съ теченіемъ времени начала казаться пустой; искусственность и сухость, составляющія принадлежность свѣтской жизни, доведены были до крайности; число дозволяемыхъ свѣтомъ поступковъ было такъ же ограничено, какъ и число принятыхъ модою словъ; беззаботное равнодушіе породило эгоизмъ. Женщины первыя стали тяготиться такимъ положеніемъ дѣла, и тогда, подъ вліяніемъ моды, начала развиваться иного рода аффектація — чувствительность. «Рѣчь зашла о томъ, что нужно возвратиться къ природѣ, восхищаться деревней и простотой сельскихъ нравовъ, интересоваться поселянами, быть гуманнымъ, имѣть сердце, наслаждаться прелестью и нѣжностью естественныхъ привязанностей, быть мужемъ и отцомъ; болѣе того, нужно имѣть душу, добродѣтели, религіозныя чувства, вѣрить въ Провидѣніе и въ безсмертіе души, быть способнымъ къ энтузіазму». Литература, живопись, театръ начинаютъ служить новой модѣ; подъ ея вліяніемъ измѣняются обычаи, семейная жизнь и отношеніе свѣтскаго общества къ народу. Чувства, рѣчи и нравы получаютъ идиллическій оттѣнокъ, и весь міръ представляется идилліей. Эта перемѣна окончательно ослабляетъ и обезоруживаетъ нѣкогда воинственную аристократію. «А между тѣмъ въ этомъ мірѣ, — замѣчаетъ историкъ, тотъ, кто хочетъ жить, долженъ бороться. Владычество есть принадлежность силы, какъ въ природѣ, такъ и въ мірѣ человѣческомъ. Всякое существо, теряющее искусство и энергію защищаться, дѣлается добычей грубыхъ инстинктовъ, которые его окружаютъ, и тѣмъ вѣрнѣе, чѣмъ ярче его блескъ; неосторожность и даже привлекательность его выдаютъ заранѣе». Но французская аристократія не понимаетъ опасности, ей грозящей; живя въ своей узкой сферѣ, она не знаетъ дѣйствительности; не бывало еще никогда въ мірѣ примѣра такого полнаго и добровольнаго ослѣпленія. Когда опасность становится очевидной, у аристократіи не оказывается силы ей противодѣйствовать. Всякое рѣшительное, нѣсколько грубое дѣйствіе противно обязанностямъ, которыя свѣтская жизнь налагаетъ на каждаго благовоспитаннаго человѣка.