Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна. - [161]

Но уже въ своей эстетикѣ Тэнъ не остановился на почвѣ чистаго натурализма; онъ сдѣлалъ также попытку классификаціи литературныхъ и художественныхъ произведеній — по степени ихъ достоинства. Значеніе ихъ обусловливается для него прежде всего степенью значительности типа, воспроизведеннаго въ драмѣ, романѣ, картинѣ. «По мѣрѣ того, — говоритъ Тэнъ, — какъ характеръ, выставленный (mis en relief) книгою, болѣе или менѣе значителенъ (important), эта книга болѣе или менѣе обладаетъ художественной красотой (est plus ou moins beau)».

Но, въ силу тѣснаго родства (de la parenté) искусства и морали, къ первому условію Тэнъ присоединяетъ другое — оцѣнку типа въ зависимости отъ степени благотворности (bienfaisance), или наоборотъ, зловредности типа, господствующаго въ своей средѣ и въ свою эпоху.

По мѣрѣ того, какъ Тэнъ отдается изученію исторіи, эта сторона дѣла, интересъ къ степени благотворности или зловредности историческихъ лицъ, выступаетъ для Тэна на первый планъ, ибо отъ этого зависитъ благоденствіе общества. И подъ вліяніемъ этой мысли у Тэна вырабатывается особая оцѣнка для историческихъ дѣятелей. «У меня, пишетъ онъ въ 1877 г., есть критерій для исторіи общества; у меня были и есть другіе для исторіи искусства и науки. Существуетъ одна мѣрка для того, чтобы оцѣнивать философовъ, ученыхъ; другая мѣрка для писателей, поэтовъ, живописцевъ и художниковъ. Существуетъ третья мѣрка, чтобы оцѣнивать политическихъ дѣятелей и всѣхъ людей практической сферы жизни: желалъ и съумѣлъ ли разсматриваемый человѣкъ уменьшить, или по крайней мѣрѣ не увеличить общей суммы, нынѣшней и будущей, человѣческихъ страданій? — Таковъ на мой взглядъ основной вопросъ по отношенію къ нему. Именно этотъ вопросъ я поставилъ относительно стараго порядка въ главѣ о народѣ; относительно революціи въ главѣ объ управляемыхъ {67}

Третьимъ условіемъ художественнаго значенія литературнаго или историческаго произведенія Тэнъ выставляетъ la convergence des effets — умѣнье художника соединить всѣ средства для достиженія общей цѣли.

Если мы припомнимъ эту теорію, для насъ станетъ очевиднымъ, до какой степени исторія якобинцевъ соединяетъ въ себѣ всѣ условія успѣха, намѣченныя Тэномъ въ его эстетической теоріи. Герой этой исторіи — самый выдающійся и преобладающій типъ эпохи — это чрезвычайно злокачественный и зловредный типъ, и все въ этой книгѣ содѣйствуетъ концентраціи эффекта.

Эта-то «концентрація эффектовъ» художественными средствами вызываетъ то поражающее, подъ — часъ ошеломляющее впечатлѣніе, которое производятъ картины анархіи или террора у Тэна и которое Оларъ старается свести къ простому преувеличенію. Но у Тэна нѣтъ и слѣда того зауряднаго преувеличенія, которое бываетъ слѣдствіемъ невѣрныхъ или искаженныхъ фактовъ и дутыхъ, не соотвѣтствующихъ дѣйствительности фразъ. Это мастерство художника, который схватываетъ существующіе въ дѣйствительности элементы и черты, и соединяетъ ихъ въ цѣльный образъ, воплощающій въ себѣ эту дѣйствительность и дѣлающій ее наглядною и понятною для зрителя.

Но впечатлѣніе, производимое художественнымъ мастерствомъ Тэна, усиливается еще тѣмъ, что въ немъ чувствуется высокій нравственный подъемъ. Здѣсь Тэнъ выступаетъ изъ роли натуралиста, которую онъ раньше исключительно рекомендовалъ историку. Уже въ своей эстетической теоріи онъ отводитъ, какъ выше было указано, видное мѣсто морали. Но художникъ можетъ изображать зловредный типъ съ такимъ же спокойнымъ равнодушіемъ, съ какимъ естествоиспытатель описываетъ гадюку, или хищнаго звѣря. И историку возможно хладнокровно и безстрастно анализировать душу злодѣя; но въ своей исторіи революціи Тэнъ скинулъ съ себя путы своей натуралистической теоріи, онъ нетолько изображаетъ, но и осуждаетъ, потому что имѣетъ дѣло не съ отдѣльными злодѣями, сошедшими со сцены, а съ живучими политическими типами и принципами. Въ якобинцахъ Тэнъ клеймитъ политическій типъ, нанесшій глубокій вредъ его отечеству и продолжающій быть угрозой гражданскому обществу и культурѣ; въ якобинскихъ принципахъ онъ заклеймилъ начала наиболѣе гибельныя для современной демократіи, — деспотизмъ во имя народовластія и эгалитаризмъ въ ущербъ свободѣ и культурѣ.

Поэтому-то якобинство отталкивало Тэна съ перваго знакомства съ нимъ. Это первое знакомство относится къ началу шестидесятыхъ годовъ, когда вслѣдствіе сильнаго переутомленія ему было запрещено заниматься, и его развлекали чтеніемъ вслухъ многотомнаго изданія Бюше и Ру, съ длинными выдержками изъ рѣчей и документовъ революціонной эпохи. Всего болѣе его поразила во время этого чтенія «посредственность» революціонныхъ дѣятелей. Онъ остался вѣренъ до конца этому впечатлѣнію. Робеспьеръ былъ для него всегда лишь жалкимъ и бездарнымъ педантомъ. Программа же якобинцевъ шла въ разрѣзъ съ его воззрѣніемъ на государство и общество, а террористическія средства были глубоко антипатичны его гуманной и деликатной натурѣ.

Къ этой низкой оцѣнкѣ личности и программы якобинцевъ присоединилось у Тэна нравственное осужденіе. Въ якобинскомъ типѣ, какъ его «проявилъ» Тэнъ, преобладали гордость и властолюбіе; якобинцы были проводниками деспотизма въ государствѣ, потому что были деспотами по натурѣ и жаждали для себя деспотической власти. Якобинецъ по натурѣ навязывалъ свою личность, свою доктрину, свой моральный кодексъ и свою политическую и соціальную программу государству, народу и посредствомъ ихъ всей Европѣ. Тэнъ же обладалъ въ высшей степени деликатной и застѣнчивой натурою, полнымъ отсутствіемъ притязательности и неспособностью выдвигать впередъ свою личность. Ему было напр. непріятно думать, — какъ онъ это высказалъ въ одной изъ своихъ философскихъ статей, — что читающая его публика можетъ интересоваться домашними и семейными обстоятельствами автора, что она можетъ пожелать узнать, какая у него внѣшность и «женатъ ли» онъ. Тѣмъ болѣе ему было чуждо желаніе раскрывать предъ міромъ сокровенную жизнь души и насиловать чужія убѣжденія. Насколько ему и въ этомъ отношеніи было противно якобинство и насколько онъ сознавалъ эту противоположность, видно изъ заявленія, сдѣланнаго имъ незадолго до смерти. Формулируя свои религіозныя и нравственныя убѣжденія, онъ поспѣшилъ прибавить, что было бы «якобинизмомъ, еслибы онъ вздумалъ путемъ аргументаціи разума навязывать свое состояніе духа тѣмъ, кто до него не дошелъ».