Франц, или Почему антилопы бегают стадами - [26]

Я позаботился о том, чтобы победил Юлиан, а Юлиан позаботился, чтобы победили Бит и Антуанетт.

Поездка в Романсхорн на следующий день оказалась весьма приятной. Я предпринял вялую попытку извлечь хоть какую-нибудь осмысленную информацию из учебников по экономике, которые таскал с собой в сумке (успехи мои в эти дни оставляли желать лучшего), а Антуанетт достала из рюкзака цветные карандаши и с азартом принялась рисовать на вагонном окне фламинго, пальмы и нечто напоминающее памятник Реформации в Женеве. Антуанетт было восемнадцать, и в голове у нее не хватало шариков. В Советском Союзе – если верить душераздирающим историям, которые рассказывали мои родители про коммунистов, – ее бы одели в смирительную рубашку, высадили на мерзлом свекольном поле, и она бы до конца жизни бегала там кругами. Бит смотрел на мазню Антуанетт, а Юлиан ерзал на сиденье. Бит был тридцатилетний практически глухонемой мужчина, который вечно таращил глаза, будто удивляясь всему, что ни окажется перед стеклами его очков. Юлиан всю дорогу держал его за руку.

Мы перекусили гамбургерами у Боденского озера, и я позвонил заведующей, чтобы коротко и ясно сообщить, что все в полном порядке. Потом я купил мятной жевательной резинки, усадил Антуанетт, Бита и Юлиана на скамейку, зашел по маленькому личному вопросу в привокзальный туалет, бодро взбежал по лестнице на седьмую платформу – как раз вовремя, чтобы увидеть своих подопечных, весело машущих руками и скалящих зубы (Антуанетт прижала к стеклу язык) из окна пригородного поезда, отправляющегося с девятого пути.

Поезд уносил их от Боденского озера в долину Рейна, и я надеялся, что им доставит удовольствие наблюдать из окна замок Арбон, колокольни и дома Роршаха, Санкт-Маргретена и Альтштеттена – потому что я удовольствия не испытывал. О стыд, о горе, есть ли вам предел? Я проклял тот день, когда мой отец из чистого женолюбия подкатил к моей матери, чтобы зачать второго ребенка. Я бушевал, выл, стенал и клялся всеми святыми покровителями Молодежной вахты, что никогда в жизни больше не повезу на Боденское озеро ни Антуанетт, ни Бита, ни моего брата, ни еще какого-нибудь победителя конкурса по плетению корзин и что, если я только переживу этот день, то протяну вокруг Туна колючую проволоку и пристрелю любого, кто надумает меня вытащить в восточную Швейцарию. Уж лучше я повешу на шею камень и брошусь в Аре, чем еще когда-нибудь соглашусь на такое путешествие.

Я последовал за беглецами на следующем поезде. Выйдя в Буксе и услышав, как троица совещается, что лучше – возвратиться домой или сесть на почтовый автобус в Лихтенштейн, я не выдержал и, позабыв про коммуникативные и социальные навыки, закричал:

– Черт вас побери, что вы себе позволяете?!

Создателя нашей паршивой планеты я себе представляю стариком, который иногда бывает благодушным, а иногда жестоким – благодушным, когда ему чешут бороду, и жестоким во всех других случаях. Он носит очки, в которых не хватает пяти диоптрий, и играет злые шутки с морскими птицами, амазонскими индейцами и гимназистами. Он американец, и зовут его, конечно, Бог.

Йоханн выходит из игры

Страшный сон – исключение из гимназии. Когда тебя вышвыривают, дорога одна – литейный цех, обеды в столовой с перепачканным лицом и семью пальцами на руках, три года каторги за джойнт. А поскольку время, проведенное в региональной больнице, в Зимментале и Романсхорне, мало способствовало моему просвещению, ситуация складывалась явно не в мою пользу: шесть деньков до итоговой большой контрольной по английскому, три – до итогового теста по экономике, одна ночь – до анализирования Гершвина по музыке, и мои результаты по всему этому должны были быть не просто хорошими, а выдающимися.

Конечно, у меня был план. Одна часть этого плана основывалась на надежде, что если я только как следует поднажму, то одним махом выучу столько, на что у обычного человека уйдет несколько недель. Другой частью плана было положиться на Йоханна.

Смелый план.

Ворота виллы открылись. Натянув войлочные туфли, я поднялся по лестнице в покои Йоханна.

Дверь была закрыта.

– Джонни, это я.

Нет ответа. Я постучал по двери кулаком. Опять ничего. Возможно, его не было в комнате. Я посмотрел в замочную скважину. Повсюду лежали съестные припасы: целый свиной окорок, горы фруктового салата. Приготовившись к худшему, я открыл дверь.

– Вот черт! – вырвалось у меня.

Мой репетитор лежал с пустым, безнадежным взглядом на восточном ковре. С ног до головы облеванный. Блевота была везде – на лице, на шее, персидскому ковру тоже досталось. Я задержал дыхание.

В дверях появилась мать Йоханна.

– Йоханн! Diomio! Что с тобой?

Она была раскрашена до мочек ушей. На лбу и щеках красовалась зеленая, как водоросли, паста. Видно, она как раз собиралась вывести с лица пару морщин, когда услышала шум.

– Объелся, – пояснил я, согнувшись над телом Йоханна.

Вонь стояла такая, что мамашу саму вывернуло на дамские туфли. Да уж, блевали на вилле чересчур много, это факт. Я побежал в ванную, вернулся с полотенцем и обтер Йоханну лицо.

– Еда испорченная! Где повар? Я его уволю! – закричала мать Йоханна и выбежала из комнаты.