Франц, или Почему антилопы бегают стадами - [12]

Втайне я называл Венесуэлу морской звездой, потому что, во-первых, я в нее втюрился, а во-вторых, опасался, что она рассыплется в прах, если долго пробудет на сухом воздухе. У нее был тонкий эльфийский нос, глаза коричневые, как древесная кора, и груди, слишком маленькие для лифчика. Такая хрупкая, что я бы с удовольствием облепил ее всю наклейками вроде «не кантовать», «не сгибать» и «верх тут». Казалось, она вот-вот сломается. Я не к тому, что морские звезды тоже могут сломаться, но жизнь все-таки мало похожа на тихие глубины, где обитают морские звезды. В действительности Венесуэла, конечно, отнюдь не нежная натура, которую любой может обидеть, – она настоящая львица, не страшащаяся ни смерти, ни закона, ни Вальца Нойеншвандера, и удар у нее вполне мог соперничать с искусством метлы Эрйылмаза. Кстати сказать, женщина, которая способна хорошенько тебе врезать, становится очень и очень сексуальной.

Юлиан стал обстреливать окно спальни лесными орехами. Внутри загорелся свет, и можно было видеть, как Венесуэла, еще теплая ото сна и непричесанная, потянулась и, отпихнув дряхлого, тугоухого зеннен-хунда, устроившегося на одеяле, встала с кровати. Она подошла к окну, и мы замахали ей руками. Натянув на себя какую-то одежду, она открыла окно и затараторила:

– Франц, эй ты, грустный пистолеро! Юлиан, рада тебя видеть! Классная прическа!

Юлиан преданно опустил глаза.

Венесуэла довольно хихикнула.

– За братьями Обрист девчонки шеренгами сигают в реку. По крайней мере, я бы этому не удивилась.

– Река! – с восторгом воскликнул Юлиан.

– Да, такое длиннющее озеро с лебедями, и они там гогочут и бьют крыльями. Если хочешь, мы приманим их к берегу и будем кормить марципаном…

Она зевнула.

– Марципан?

– Я тебя обманула, Юлиан. Лебеди не едят марципан. О! Представляете, что я вчера в Интерлакене видела! Ну, вы знаете, я туда в ремесленное училище езжу. Сижу я, значит, на скамейке перед туристическим центром, ем бутерброд с сыром. Там еще такой каштан раскидистый и тень от него. Время почти двенадцать. И тут появляется какой-то седой старикан из местных со здоровенным пакетом и прет прямо в туристический центр. А на пакете надпись «Взрывоопасно»! Я думала, у меня сердце остановится. Через минуту двери распахиваются, все выскакивают, орут, разбегаются во все стороны, будто за ними осиный рой гонится. А еще через минуту выходит тот мужчина, но уже без пакета. Внутри оставил. Ну думаю, Венесуэла, смотри и учись. Пождала я, пождала, только ничего так и не бабахнуло. Интерлакен полный отстой. Только подзорные трубы везде понатыканы. Что с тобой, Франц, язык проглотил или не проснулся еще?

– Ты просто чудо, Венесуэла, – сказал я хрипло.

– Будь здоров. Ненавижу училище. Когда я долго сижу за партой, то начинаю задыхаться. – Она перегнулась через подоконник. – Старик Нойеншвандер наехал на барсука. На пешеходном переходе.

– Ух ты! – восхитился Юлиан происшествию.

Венесуэла скрылась внутри дома.

Ждать ее под окном спальни нам не хотелось. Мы прокрались по садовой дорожке, протопали по грядке Люти-Браванд с цветной капустой, перешагнули через капающий опрыскиватель, двинулись вдоль ровного края газона. Солнечный свет окутывал гору Низен и другие горы, названия которых невозможно запомнить, нежной шафрановой дымкой. Мы переходили от одной грядки к другой, пока шлем Юлиана, который он снял, не наполнился всякой съедобной всячиной. В Зимментале у Юлиана был вечно голодный хомяк, по которому он всегда очень скучал. Мы подошли к гордости Катрин Люти-Браванд – ее теплице, в которой я когда-то выращивал коноплю. Я велел Юлиану надеть шлем.

– Разобьешься.

– Не-а.

– Суровые парни всегда ходят в шлемах.

– Дрочи, Франц.

У Юлиана отвратительный словарный запас, если только дать ему волю.

Дверь открылась, и из дому вышла Венесуэла с коробкой из-под обуви наперевес. Она была в рабочей одежде: полукомбинезон, армейские сапоги со шнуровкой и непременная бейсболка. Она пошла по саду, делая вид, будто нас не замечает. Юлиан воспользовался возможностью (он любил прятаться) и на цыпочках потрусил к сараю на другом конце сада – дурацкому гномичьему домику с прислоненными к нему лопатами и граблями. Он прижал кулак ко рту, чтобы не засмеяться. Я быстро нарвал букет полуувядших маргариток. Венесуэла с минуту разглядывала овощные грядки, потом подошла ко мне.

– Скажи, Франц, почему все в мире так медленно движется? С ума сойти можно. На, подержи. – Она сунула мне в руки коробку.

– Что там?

– Барсук.

– Барсук?

Я приоткрыл крышку. На меня уставились два глаза величиной с булавочную головку.

– Детеныш барсучихи, которую переехал Нойеншвандер. Если бы я оказалась в парламенте, первым бы делом отвесила тамошним дамам и господам хорошего пинка, чтоб они хоть немножко зашевелились. Когда мне нужно снести дом, я хочу снести дом, а не подавать заявления и собирать кучу справок, пока он сам собою не рухнет.

– Что ты будешь с ним делать?

Я подал Венесуэле букет маргариток, чтобы вытащить барсучонка из коробки. Он был величиной не больше апельсина. Бархатистый и мягкий.

– Когда мне будет нужно снести дом, я хочу оградить территорию желтой лентой и установить взрыватель. А со всеми этими бумажонками…