Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [98]

Лицо производит деспотическое означающее и вполне соотносится с имперским режимом безумия. Авторы пишут об умножении глаз, о всеприсутствии деспота.

Пруст их интересует как пример разрушения такого империализма означающего. Разрушение это проходит через трансверсальность, когда все элементы желающей машины устанавливают между собой связи. Эти связи выходят далеко за рамки тех, что предполагает поверхность. Связи ткутся между совершенно разнородными компонентами. Но первоначально в горизонте желания Свана возникает Одетта и ее лицо. Лицо центрирует мир означающих вокруг себя:

Любовь Свана: Пруст сумел заставить резонировать друг с другом лицо, пейзаж, живопись, музыку и т. д. Третий момент в истории Свана — Одетты. Сначала все означающее устройство [dispositif] устанавливается целиком. Лицо Одетты с широкими белыми или желтыми щеками и глазами, как черные дыры. Но такое лицо само непрестанно отсылает к другим вещам, также расположенным на стене. В этом и состоит эстетизм Свана, его дилетантизм: всегда нужно, чтобы что-то напоминало ему о чем-то другом — в сети интерпретаций под знаком означающего. Лицо отсылает к пейзажу. Лицо должно «напоминать» ему картину, фрагмент картины. Музыка должна испустить маленькую фразу, которая соединяется с лицом Одетты, — до такой степени, что маленькая фраза становится только сигналом. Белая стена заселяется, черные дыры упорядочиваются[507].

Но затем к желанию Свана примешивается ревность, которая спутывает сцентрированную систему связей: «Теперь лицо Одетты ускользает по линии, которая устремляется к одной-единственной черной дыре — черной дыре Страсти Свана»[508]. Доминанта «лицевости» начинает разрушаться, открывается это ускользание от лица, как означающего:

…Сван идет на вечеринку, где видит прежде всего, что лица домашних и гостей разрушаются на автономные эстетические черты: как если бы линия живописности вновь обрела свою независимость — сразу — по ту сторону стены и вне черной дыры[509].

Авторы пишут о выходе из дыры и проламывании стены, разборке лица, которые возможны, только если выйти за системы точек на поверхности в область линий «активного ускользания или позитивной детерриторизации»[510]. Конструирование таких линий, по мнению Делёза, характерно для англоязычного романа, в то время как французская литература привержена нанесению точек на поверхности.

Линия ускользания характерна для шизоидных молекулярных множеств:

Множества определяются внешним — абстрактной линией, линией ускользания или детерриторизации, следуя которой, они меняют природу, соединяясь с другими множествами. План консистенции (решетка) — это внешняя сторона всех множеств. Линия ускользания маркирует одновременно и реальность числа конечных измерений, эффективно заполняемых множеством; и невозможность появления любого дополнительного измерения без того, чтобы это множество трансформировалось, следуя такой линии; а также возможность и необходимость расплющивания всех множеств на одном и том же плане консистенции или их овнешнения, каковы бы ни были их измерения. Идеал книги состоял бы в том, чтобы расположить все вещи на таком плане внешнего, на одной-единственной странице, на одном и том же пляже — прожитые события, исторические определения, мыслимые концепты, индивиды, группы и социальные образования[511].

Шизоидное глубинное трансверсальное множество порывает с моделью книги, страницы, пляжа, то есть именно с той системой означающих, которая обеспечивает создание связного мифа и символизации. Трансверсальные линии ускользания создают связи, организованные в ризомы. Внешнее тут становится внутренним, имманентным, возможность однозначного нарратива исчезает. Взаимодействие частичных объектов в такой ризоме описывается Делёзом как разные модусы выражения одной и той же субстанции. Такого рода понимание взаимосвязей гетерогенного, различимого как разные степени интенсивности непосредственно восходит к Спинозе, одному из любимых Делёзом философов. Жан-Кристоф Годдар высказал предположение, что моделью коммуникации частичных предметов можно считать письмо Спинозы Баллингу[512]. Спиноза в этом письме размышляет над сообщением своего корреспондента о том, что, когда его сын был еще жив, ему «прислышались его стоны — такие же, какие он издавал во время своей болезни, и тогда, когда он умирал…»[513]. Эти стоны ретроспективно в глазах отца выступали как предзнаменование грядущей смерти ребенка.

Спиноза объясняет случившееся тем, что отец и сын в силу их близости и связывающей их любви как бы участвуют в одной сущности:

…отец настолько любит своего сына, что как бы составляет со своим возлюбленным детищем одно целое. Так как (согласно тому, что я доказал по другому поводу) в мышлении необходимо должна существовать идея тех состояний, в каких находится сущность сына, а также и идея того, что проистекает из этих состояний, и так как отец в силу того единства, которое он образует со своим сыном, является как бы частью упомянутого сына, то и душа отца необходимо должна участвовать в идеальной сущности (essentia idealis) сына и в состояниях, переживаемых этою сущностью, а также и во всем том, что из них проистекает…