Философия и событие. Беседы с кратким введением в философию Алена Бадью - [36]

– То есть Вы чувствуете неудовлетворенность определенными пунктами Вашей философии?

– Во всяком случае, до сегодняшнего дня я обычно решал некоторые проблемы негативно, то есть больше отвергал, а не предлагал. Так, я отверг софистический тезис, согласно которому философия – это высказывание общих суждений обо всех вещах, обеспеченное лишь тем, что она является общей риторикой. Языковой поворот XX века привел, по существу, к учению, которое уподобляет философию общей риторике. Это можно проследить вплоть до тезиса Барбары Кассен: нет онтологии, есть только логология, и именно язык выделяет и задает все то, что мы воображали в качестве бытия. В XX веке обозначилась тенденция – одновременно академическая, критическая, антидогматическая, которая все больше центрировалась на творческой силе языка. К тому же руслу целиком и полностью принадлежит и Деррида. С моей точки зрения, это превращает философию в общую риторику, возможно, современную и тонкую риторику, но все равно. Я же много раз повторял, что не разделяю этого подхода. Я включаюсь в дискуссию между Платоном и софистами. И как установил «Кратил», мы, философы, исходим, из вещей, а не слов.

То есть в негативном отношении я уже занял несколько позиций по вопросу о доступе к философии. В более утвердительном модусе я указывал на то, что назвал философскими операциями: то есть я говорил не о событиях, а об операциях. Две из них, как мне казалось, невозможно оспорить. Во-первых, операции отождествления: философ выделяет истины, особенно истины своего времени, посредством конструирования обновленного понятия того, что такое истина. Вторая операция: посредством категории истины философия делает совозможными различные, разнородные регистры истины. Речь идет о функции различения и функции объединения. Философия всегда существовала меж двух этих процедур. Различение приходит к критической концепции, отличению истинного от неистинного, а объединение – к различным применениям категории целостности и системы.

Я утверждаю, что это две классические функции философии. Я всегда считал себя классиком. Я показываю, что философия разрабатывает – будучи современной своим условиям, – категории истины, которые позволяют ей различать эти условия, изолировать их и показывать, что они не сводятся к движению обыденной жизни. С другой стороны, она пытается мыслить определенным образом понятие современности, показывая, как условия составляют определенную эпоху, динамику мысли, в которую вписывается каждый субъект.

Все это я уже сделал. Но надо пойти дальше, и спросить, какое отношение у философии к жизни. Это первичный вопрос. Если нельзя указать, как философия служит истинной жизни, она будет лишь вспомогательной академической дисциплиной. В третьем томе, следовательно, будет предпринята попытка создать возможность прямого рассмотрения этого вопроса. Надо будет вернуться к платоновскому вопросу об отношении философии и счастья.

– Не основана ли Ваша близость к Платону на некоей общей с ним интуиции, относящейся именно к субъекту и истине? Интуиции, которую было бы сложно передать – я думаю, в частности, о шестой книге «Государства», где Платон, похоже, утверждает невыразимый характер Блага. И не эта ли интуиция заставляет Вас теперь написать «Имманентность истин»?

– Думаю, Ваш вопрос крайне важен. Я сам поражен тем, что до настоящего момента я рассматривал истины и, следовательно, субъект (ведь последний является протоколом ориентации определенной истины, так что субъект и истина неразрывно связаны) лишь в плане их отличия от чего-то иного. Я спрашивал себя, каким типом множественности является истина. Каково ее отличие от произвольной множественности? Это была основная тема «Бытия и события». Уже тогда моя позиция была исключительной. Если истина – это исключение из законов мира, необходимо иметь возможность объяснить, в чем это исключение. Если мы находимся в области онтологии, теории бытия, математической теории бытия, необходимо иметь возможность математически объяснить, каков тип множественности, отличающий истину от всего остального. Опираясь на теорию множеств и теоремы Коэна, я показываю, что эта множественность является родовой. Иными словами, это множественность, которую не удается мыслить посредством доступных знаний. Ни один предикат доступного знания не позволяет ее идентифицировать. Именно этому служит техника Коэна: показать, что может существовать неразличимое множество, которое невозможно выделить за счет предикатов, уже употребляющихся в знаниях. Таким образом, истина ускользает от знания на уровне самого ее бытия. Это кажется положительным определением истин: они являются родовыми множественностями. Но если присмотреться получше, можно понять, что речь все равно о негативном определении: истины – это множественности, которые невозможно свести к доступному знанию. Определение истины осуществляется, таким образом, через отличительный элемент, а не через нечто внутреннее для самой истины.

В «Логиках миров» истина определяется как субъективируемое тело. Каковы его собственные характеристики? Их несколько, но центральная – одна: протокол конструирования этого тела таков, что все его составляющее совместимы друг с другом. Однако эта совместимость является, по сути, лишь реляционной характеристикой того, что есть истина. Внутри истины мы находим отношение совместимости между всеми ее элементами. Это объективная характеристика. То есть в двух случаях я пришел к точному объективному определению бытия истины и явления истины. Но не хватает как раз субъективного определения. Все это не говорит нам, что есть истина, проживаемая изнутри процедуры истины, и чем она является для самого субъекта истины.