Фейтфул-Плейс - [119]

Па развеселился и, откинувшись на подушки, зашелся смехом, пока хохот не превратился в приступ нутряного мокрого кашля. Он, задыхаясь, махнул мне рукой и показал на коробку салфеток на комоде. Я подал ему коробку. Па откашлялся, сплюнул в салфетку, бросил ее в ведро и промахнулся; я не стал поднимать.

– Хрень, – произнес он, когда к нему вернулась способность говорить.

– А поподробнее?

– Тебе не понравится.

– Переживу. Когда мне последний раз нравилось то, что исходило из твоих уст?

Па с трудом потянулся к прикроватному столику за стаканом воды – или чего еще – и стал не спеша пить.

– Все эти разговоры про твою мелкую, – сказал он, вытирая рот, – сраная хрень. У нее все в ажуре. Плевать она хотела, ладишь ты с Джози или нет, и тебе это известно. У тебя свои причины задабривать мать.

– Иногда люди стараются беречь друг друга без всякой причины. Понимаю, пап, тебе трудно такое представить, но, поверь мне, так бывает.

Па покачал головой. Неприятная ухмылка снова появилась на его губах.

– Только не ты, – сказал он.

– Как знать. Кстати, имей в виду, что ты ни черта обо мне не знаешь.

– А мне и не надо. Я знаю твоего брата и знаю, что вы два сапога пара.

Похоже, речь шла не о Кевине.

– Не вижу сходства, – сказал я.

– Как две капли. Ни один из вас ничего в жизни не сделал без охренительно важной причины, и ни один никогда не рассказывал, что это за причина, пока не припрет. А я все равно не мог ни в чем вам двоим отказать.

Он наслаждался собой. Я понимал, что спорить себе дороже, но не сдержался.

– У меня нет ничего общего ни с кем в этой семье. Вообще ничего. Я ушел из дома, чтобы не стать таким, как вы. И жизнь свою строил соответственно.

Па саркастически вскинул брови.

– Да вы только послушайте. Мы для тебя теперь недостаточно хороши, а? Двадцать лет под нашей крышей жил и не жаловался.

– Что тут скажешь? Я не любитель дармового садизма.

Па снова зашелся хриплым лающим смехом.

– Да что ты? Я-то знаю, что я скотина. А ты, думаешь, нет? Давай погляди мне в глаза и скажи, что ты не рад видеть меня в таком состоянии.

– Ты – особый случай. С хорошим человеком такого не случилось бы.

– Вот видишь! Я – развалина, и тебя это радует. Это в тебе, сынок, кровь говорит.

– Я никогда в жизни не бил женщину, никогда не поднял руку на ребенка. И моя дочь никогда не видела меня пьяным. Да, гордиться таким станет только больной на голову подонок, но я не могу удержаться: все это доказывает, что у нас с тобой ни хрена общего нет.

Па воззрился на меня.

– По-твоему, из тебя отец лучше, чем из меня?

– Не сказал бы, что это великое достижение. У бездомных псов отцовский инстинкт развит сильнее, чем у тебя.

– Ты мне вот что тогда объясни: раз ты весь из себя святой, а мы – кучка засранцев, чего ж ты прикрываешься дочерью, чтобы сюда приезжать?

Я направился к двери.

– Сядь! – приказал он своим прежним голосом, звучным, сильным и молодым.

Этот голос схватил меня пятилетнего за горло и швырнул обратно на стул, прежде чем я осознал, что происходит. Не оставалось ничего, кроме как сделать вид, что я вернулся по собственной воле.

– Кажется, мы уже закончили, – сказал я.

Окрик лишил отца последних сил: он согнулся пополам и тяжело дышал, вцепившись в одеяло.

– Закончим, когда я скажу, – прохрипел он, хватая ртом воздух.

– Так говори. Только не слишком затягивай.

Отец подложил подушки повыше под спину – без моей помощи: от одной мысли, что наши лица окажутся вплотную, у меня мурашки по коже побежали – и медленно отдышался. Над его головой по-прежнему тянулась трещина, похожая на гоночную машину, – когда-то по утрам я смотрел на нее, лежа в постели, мечтая о своем, о детском, и слушая, как Кевин с Шаем дышат, ворочаются и бормочут во сне. Золотой свет угас; за окном небо над задними дворами окрашивалось в холодный темно-синий цвет.

– Послушай сюда, мне уже недолго осталось.

– Оставь это для мамы. У нее лучше получается. – Ма стояла на пороге смерти сколько себя помню, в основном из-за загадочных недугов, связанных с ее утробой.

– Она нас всех переживет, просто назло. А я вряд ли до следующего Рождества дотяну.

Па упивался ролью страдальца, лежа на спине и прижав ладонь к груди, но что-то в его голосе подсказывало, что в свои слова он верит – хотя бы отчасти.

– От чего планируешь умереть? – поинтересовался я.

– Тебе-то что? Перед тобой хоть до смерти сгори, ты на меня даже поссать не соизволишь.

– Твоя правда, и все-таки любопытно: разве от сволочизма умирают?

– Спина все хуже. Ног половину времени вообще не чую. На днях вон два раза упал, пока трусы натягивал утром, ноги не держали. Врач говорит, к лету буду в инвалидном кресле.

– Рискну предположить, что врач также рекомендовал завязать с выпивкой, и спине станет лучше или хотя бы не будет хуже.

Па с отвращением поморщился.

– Этот мелкий педрила меня угробит! Нет бы оторваться от маминой сиськи и попробовать настоящего бухла. Пара кружек никакому мужику не повредит.

– Ага, несколько кружек пива, а не водки. Если выпивка тебе на пользу, от чего ты умираешь?

– Нормальный мужик не станет жизнь калекой доживать. Не хочу, чтобы меня заперли в доме престарелых, чтобы кто-нибудь подтирал мне задницу, грузил в ванну и вытаскивал оттудова, у меня нет времени на эту херню. Если вы меня туда запихнете, я сдохну.