Фейтфул-Плейс - [120]

Сквозь жалость к себе снова пробивались серьезные нотки. Скорее всего, па просто переживал, что в доме престарелых не будет мини-бара, но в целом я был с ним согласен: лучше смерть, чем подгузники.

– Каким именно образом? – спросил я.

– Есть кой-какие мыслишки.

– Что-то не пойму: от меня ты чего хочешь? Если сочувствия – мои запасы иссякли. А если помощи – наверняка уже очередь выстроилась.

– Я у тебя ничего не прошу, засранец тупой. Я тебе важные вещи говорю, заткнись на секунду и послушай. Или тебя звук своего голоса заворожил?

Как ни стыдно это признавать, в самой глубине души я цеплялся за надежду, что па скажет что-нибудь стоящее. Он оставался моим отцом. В детстве, прежде чем сообразить, что па – конченый отморозок, я считал его умнейшим человеком на свете; он знал все обо всем, мог отдубасить Халка одной левой, а правой при этом качать бицепс с роялем вместо гантели; его улыбка превращала день в праздник. И никогда еще я не нуждался в перлах отцовской мудрости сильнее, чем этим вечером.

– Слушаю, – сказал я.

Па с трудом сел в кровати.

– Настоящий мужчина понимает, когда надо оставить все как есть, – заявил он.

Я ждал продолжения, но он, в свою очередь, сосредоточенно уставился на меня, будто ожидая какой-то реакции. Судя по всему, на дальнейшие мудрости рассчитывать не приходилось. Я готов был врезать себе по зубам за то, что надеялся на что-то большее.

– Здорово, – сказал я. – Огромное спасибо. Буду иметь в виду.

Я начал было вставать, но па молниеносно вскинул уродливую руку и с неожиданной силой схватил меня за запястье. От его прикосновения у меня волосы встали дыбом.

– Ну-ка, сядь и слушай, что я тебе скажу: я в жизни натерпелся всякого дерьма и никогда не думал руки на себя наложить. Я не слабак, но, как только на меня первый раз напялят подгузник, мне хана, потому что тогда не останется смысла бороться. Нужно понимать, с чем бороться, а что оставить как есть. Сечешь?

– Мне вот что интересно, – сказал я. – С каких пор тебе не накласть на мое мнение?

Я ждал, что уж тут-то папаша мне задаст, но вместо этого он отпустил мое запястье и принялся разминать костяшки пальцев, разглядывая руку, будто чужую.

– Делай что хочешь, заставить я тебя не могу. Но если я о чем и жалею, так это что меня давным-давно не научили оставлять все как есть. Глядишь, я и себе бы меньше навредил, и своим близким.

На этот раз расхохотался уже я.

– Вот так чудеса! Мне послышалось или ты взял на себя ответственность? Видать, и правда умираешь.

– Кончай ерничать. Вы уже взрослые, сами похерили свою жизнь, и нечего на меня сваливать.

– Тогда какого черта ты тут распинаешься?

– Просто говорю. Как пошло все кувырком пятьдесят лет назад, так до сих пор и несется по накатанной. Пора положить конец. Если бы много лет назад у меня хватило ума оставить все как есть, многое изменилось бы. К лучшему.

– Ты про Тэсси О’Бирн? – спросил я.

– Никакая она тебе не Тэсси, и история та – не твоего ума дело. Я говорю, нечего заново разбивать матери сердце на пустом месте, понял?

В его глазах, горящих тревожным голубым огнем, таились бесчисленные секреты, которых мне было не постигнуть. Впервые на моей памяти его заботило, что кто-то может пострадать. Эта новая мягкость в папашином взгляде предупреждала о чем-то огромном и опасном, сгущавшемся в воздухе спальни.

– Не очень, – помедлив, сказал я.

– Тогда погоди, пока поймешь, а то натворишь глупостей. Я знаю своих сыновей, всегда знал. Я прекрасно знаю, что ты приехал сюда по своим причинам. Держи их подальше от этого дома, пока не будешь уверен, что не зря ввязался.

За стеной ма что-то рявкнула, послышался успокаивающий голос Джеки.

– Хотел бы я заглянуть тебе в голову, – буркнул я.

– Я умираю и пытаюсь хоть что-то исправить перед смертью. Говорю тебе: оставь. Нам только от тебя неприятностей не хватало. Занимайся тем, чем занимался, и оставь нас в покое.

– Па… – умоляюще начал я и придержал язык.

Он вдруг устало поник, лицо приобрело цвет мокрого картона.

– Смотреть на тебя противно, – сказал он. – Проваливай и скажи матери, пусть чаю несет – да на этот раз покрепче, а не ту мочу, которой утром поила.

Спорить не было ни малейшего желания. Хотелось одного: схватить Холли и убраться подобру-поздорову. Я не сомневался, что ма остервенеет, если мы пропустим ужин, но Шая я уже взвинтил достаточно для одной недели, да и свой порог терпимости к семье я изрядно переоценил. Я уже начал прикидывать, где лучше остановиться по пути к дому Лив, чтобы покормить Холли и поглядеть на ее прекрасное личико, пока пульс не вернется в норму.

– Увидимся через неделю, – сказал я в дверях.

– Говорю тебе, езжай к себе домой. И не возвращайся.

Па даже не повернул головы мне вслед. Когда я ушел, он лежал, откинувшись на подушки, буравил взглядом темное окно и судорожно выдергивал скрюченными пальцами нитки, торчащие из одеяла.

Ма в кухне яростно тыкала ножом в огромный кусок недожаренного мяса и давала Даррену нахлобучку – через Кармелу (“…и на работу его никто не возьмет, пока он расхаживает повсюду, одетый как драный извращенец, и не говори потом, что я не предупреждала, возьми его, шлепни хорошенько по заднице и купи нормальные штаны…”). Джеки, Гэвин и остальное семейство Кармелы сидели с разинутыми ртами перед теликом, глядя, как парень без рубашки поедает что-то извивающееся со множеством усиков. Холли не было. Шая тоже.