Улица Фейтфул-плейс исчезла задолго до событий, описываемых в этой книге, и когда-то располагалась не в Либертис, а на северном берегу реки Лиффи, в сплетении переулков, образовывавших район красных фонарей Монто. Каждый уголок Либертис пронизан многовековой историей, и мне вовсе не хотелось умалить ее значение, заменив реальное прошлое выдуманными сюжетами и персонажами. Вместо этого я несколько переиначила географию Дублина: возродила Фейтфул-плейс, перенесла ее через реку и выбрала временем действия те десятилетия, когда улицы уже не существовало.
Как обычно, все неточности, вольные и невольные, на моей совести.
В жизни каждого есть главные мгновения. Обычно к ним не приглядываются — разве что позже, после того как они промелькнут: миг, когда решаешь заговорить с девчонкой, притормозить на слепом повороте, не полениться и достать презерватив… Я везучий, наверное: мне довелось увидеть и распознать такое мгновение зимней ночью на улице Фейтфул-плейс, когда я ощутил бурный, затягивающий водоворот жизни.
В девятнадцать лет с готовностью бросаешь вызов миру и не заморачиваешься на мелочах. В ту ночь, как только братья захрапели, я выскользнул из нашей спальни — с рюкзаком за спиной и «Док Мартенсами» в руке. Половицы поскрипывали, в спальне девочек одна из сестер бормотала во сне, но я, великий, сильный и неудержимый, прокрался через жилую комнату в опасной близости к спавшим на диване родителям, а они даже не шевельнулись. Угли в камине едва тлели. Рюкзак вмещал все необходимое: джинсы, футболки, подержанный транзистор, сотню фунтов и свидетельство о рождении — в те времена для переезда в Англию большего не требовалось. Билеты на паром хранились у Рози.
Я ждал ее в конце улицы, в тени, отодвинувшись от туманно-желтого круга света под фонарем. В холодном как лед воздухе витал запах горелого хмеля с гиннессовской пивоварни. Надев ботинки на три пары носков, я запихнул руки глубоко в карманы немецкой армейской парки и в последний раз вслушивался в живые звуки моей улицы, плывущие в долгом потоке ночи. Где-то женщина со смехом произнесла «А кто тебе разрешил…» и захлопнула окно. В стене шуршала крыса, кашлянул мужчина, мотоцикл прожужжал за углом; Псих Джонни Мэлоун глухо ворчал, убаюкивая себя в подвале номера четырнадцатого. Где-то развлекалась парочка — приглушенные стоны, возня, ритмичное, размеренное уханье; я вспомнил, как пахнет шея Рози, и улыбнулся небу. Часы на городской башне пробили полночь, отозвались колокола церквей Христа, Святого Патрика, Святого Михаила — громкие округлые звуки падали с небес, словно в праздник, отмечая наш тайный Новый год.
Когда пробило час ночи, я испугался. Послышались тихий шорох и топот по задним дворам, и я с надеждой выпрямился, но Рози не появилась над стеной; видимо, какой-то припозднившийся гуляка виновато возвращался домой через окно. В номере семь очередной младенец Салли Хирн плакал тоненько и обиженно, пока она не проснулась и не начала баюкать его, напевая песенку из старого фильма: «Я знаю, куда еду, я знаю, с кем я буду…»
К двум часам я с ужасом сообразил, что перепутал место встречи. Меня словно подбросило через заднюю стену двора номера шестнадцатого — здание приговорили к сносу задолго до моего рождения, но местная детвора наплевала на ужасные запреты и оккупировала дом, заполнив его пивными банками, окурками и утраченными иллюзиями невинности. Я несся по полусгнившей лестнице через четыре ступеньки, не беспокоясь, что кто-то услышит, в полной уверенности, что сейчас увижу Рози — растрепанная грива медно-рыжих кудрей, руки рассерженно уперты в бока. «И где тебя черти носят?»
Растресканные половицы, облупившаяся штукатурка, мусор, холодные сквозняки — и никого. В жилой комнате наверху я нашел записку на листке, вырванном из школьной тетради, — в бледном свете, льющемся через окно, казалось, что бумажка пролежала на голом полу сотню лет. Тут я и почувствовал, как резко и непреодолимо река моей жизни изменила ход.
Я не взял записку, хотя запомнил ее наизусть — и всю жизнь пытался поверить написанному. Я вышел из дома номер шестнадцать, оставив тетрадный листок на полу, и вернулся в конец улицы, в глубокую тень. Пар моего дыхания врывался в круг света под фонарем. Часы пробили три, потом четыре, потом пять. Ночь сменилась жиденькими серыми сумерками, за углом тележка молочника прогрохотала по булыжникам в сторону фермы, а я все ждал Рози Дейли на Фейтфул-плейс.
По мнению моего папаши, настоящий мужчина должен знать, за что он готов умереть. «Если не знаешь, тогда чего ты стоишь? — сказал однажды па. — Ничего. Ты вообще не мужчина». Нормальный разговор между тринадцатилетним подростком и отцом, который на три четверти опустошил бутылку джина «Гордонз»… Насколько помню, папаша готов был умереть, во-первых, за Ирландию, во-вторых, за свою матушку, десять лет как покойную, и, в-третьих, лишь бы добраться до сволочной Мэгги Тэтчер.
После этой задушевной беседы я всегда мог без заминки ответить, за что готов умереть. Сперва было просто: моя семья, моя девушка, мой дом. Впоследствии все несколько усложнилось, но сейчас встало на свои места, и мне, пожалуй, есть чем гордиться. Я готов умереть (в произвольном порядке) за свой город, за свою работу и за своего ребенка.
