Федька с бывшей Воздвиженки - [27]

— Хорошо, Егор Алексеич, — пообещал Сережка. — А вы знали Сашу Стародубова?

— Это ж которого?

— У него одной ноги нет...

— А-а. На базаре вместе торговали. Беда с ним какая стряслась иль как?

— Беды нет.

— Ну и слава богу. Душевный паренек. Он мне все про отца рассказывал. Как дите радовался, когда про него говорил. А как про германца начинал, так лицом белый становился. Один раз в припадке был. А ты что, дружок его?..

— Мы раньше вместе учились.

— Ну и хорошо. Так будь здоров. Помни, что я сказал про Вовку.

— Хорошо, Егор Алексеич.

Почему старик так боялся за Вовку, Сережка не мог понять. Это Вовке надо было беспокоиться за деда. Надо же — сын из дому отца выгоняет! Сказать, что Вовкин дед побирается и ему никто не помогает, не поверят.

Сережка вошел в подъезд своего дома и медленно стал подниматься по лестнице. Остановившись перед дверью, он открыл почтовый ящики увидел какую-то бумажку. «На ваше имя получена телеграмма. Находится в комнате номер два», — было написано на шершавом клочке бумаги. «Значит, у Хрюшки», — подумал Сережка, постоял в нерешительности и стал спускаться вниз.

Он осторожно нажал на пуговку звонка. Дверь распахнулась, и на пороге выросла мощная фигура ее величества Хрюшки. На этот раз железок в ее голове не было. На щеках Хрюшки расцветал алый румянец, обхвативший с обеих сторон ее доверчивую улыбку.

«Надо же, — подумал Сережка, — и совсем не жадина».

— Здравствуйте, — сказал Сережка.

Хрюшка зевнула, прикрыла рот ладонью и сказала:

— Здравствуй.

— У вас должна быть наша телеграмма, — сказал Сережка.

— А-а, сейчас.

Она слегка прикрыла дверь. Сережка услышал чей-то голос и приглушенные слова: «Кто пришел?» Хрюшка что-то ответила, послышались шаги, и на площадку высунулась голова пожилого мужчины в белой майке. Сережка увидел, как Хрюшка похлопала его сзади по спине.

— Иди, иди, — сказала она мужчине и протянула Сережке телеграмму. Бумажная полоска, склеивавшая телеграмму сбоку, была разорвана.

— Ты уж не обижайся, — сказала Хрюшка. — не удержалась, прочла. Скоро папку увидишь...

«Приеду через неделю Обнимаю Целую родные мои Ваш папа», — прочел Сережка.

— А чего же твоих дружков не слышно и не видно? — спросила Хрюшка. — Соскучилась я по ним! — Она засмеялась.

Сережка стрелою взлетел на свой этаж, вбежал в комнату, снова перечел телеграмму и, прыгнув на диван, перевернулся через голову.

А когда успокоился, достал большой лист бумаги, карандаш и остро заточенным грифельком коснулся гладкой поверхности листа.

Лицо старика медленно оживало на бумаге. Нос, губы, борода — все было схвачено точно. Только глаза не получались. Сережка стирал их резинкой, снова пытался передать выражение глаз Егора Алексеича. Но глаза не давались. У Сережки они смотрели то чересчур строго, то чересчур добро.

Какие же у старика были глаза? Глубоко запавшие под седыми бровями, они должны были излучать что-то такое, чему Сережка не мог подобрать сло́ва. Да не слова здесь были нужны.

Сережка бросил карандаш и снова прочел телеграмму. Все-таки здорово, что у него есть отец. Жизнь совсем не так уж плоха, как ему казалось час назад.

И опять его потянуло к карандашу. Что же он все-таки упустил в глазах деда? Сережке припомнился акварельный портрет Софьи Лукомской работы Серова, который он видел вместе с отцом в Третьяковке. Отец подолгу простаивал у него. Сережка тоже мог неподвижно стоять у портрета женщины в черном платье. Он начинал замечать, как меняется выражение глаз у этой женщины. Глаза казались и печальными, а потом и радостными, страдающими и счастливыми. Но было одно, что оставляло в них какое-то постоянное равновесие, что ли, — это чувство. В них жило чувство. Это был не портрет, а живая женщина.

Как бы схватить в глазах деда это чувство? У Сережки они получались неживыми — нарисованными. Что в них было главным? Поди определи.

И Сережка снова проходился резинкой по бумаге и снова рисовал глаза старика. Отец ему говорил, что самое трудное в живописи — рисовать человеческое тело и глаза. А самое трудное из плодов для изображения — виноград, потому что он светится, как живое человеческое тело. Только теперь о винограде думать не приходится. Но зато глаза остались. И их надо было изобразить...

8

Федька разгружал помидоры.

Во дворе военторга с утра до вечера чихали и фыркали машины, осевшими кузовами пятившиеся к разгрузочным площадкам. Федька однажды молча стоял в стороне и следил, как грузчики сноровисто снимают с машины ящики с помидорами. Какая-то женщина в черном халате, когда Федька повернулся и хотел идти домой, окликнула его: «Эй, пацан, подсоби малость!».

Вот и сегодня Федька нес ящики в магазин, успевая проглотить по дороге красный помидор. А когда он кончил работать, женщина в черном халате положила ему за пазуху штук десять самых лучших помидоров.

С честно заработанной поклажей Федька поднялся на третий этаж и сразу же прошел на кухню, где кухарила тетя Оля. Он подошел к столу и вывалил помидоры прямо под самым носом тети Оли.

— Смотри, не ешь немытые, — сказала тетя Оля. — Брюшняк заработаешь.

— Не заработаю, — ответил Федька, заправляя свитер в шаровары.