1
Бомба пробила асфальт, вошла в землю и боеголовкой уперлась в водопроводную трубу.
Федька слышал, как протяжно завыла сирена и глухо затявкали зенитки, но ему было не до тревоги. Глаза его прилипли к потрепанным страницам с замусоленными углами — на руках д’Артаньяна отравленная красавицей миледи умирала Констанция Бонасье.
Мать давно уже уснула. Спала она на кушетке, у которой подломилась четырехугольная ножка. Каждый вечер Федька ставил ножку на место вплотную к плинтусу. Утром, как только мать вставала, упрямая деревяшка, будто нарочно, снова со стуком падала на пол и бездельничала до вечера.
Еще в прошлом году, когда репродуктор предупреждал о воздушной тревоге, мать вскакивала, будила Федьку, одевала его полусонного, одевалась сама, завертывала в одеяло перевязанные бечевкой письма отца, брала подушку и мчалась с Федькой в метро.
На улице Федька окончательно просыпался. В кромешной тьме мать на кого-то натыкалась, ойкала и крепче сжимала Федькину руку. Кругом был слышен шорох торопливых шагов. Где-то вдалеке кто-то ругался, кто-то кричал у самого Федькиного уха: «Надька, куда ты запропастилась, дрянь эдакая!» Мимо бесшумно проплывали фиолетовые подфарники легковых машин. Федька на ходу задирал голову и смотрел, как по черному небу беззвучно скользили, точно гигантские спицы, лучи прожекторов. Но вдруг лучи исчезали — мать накрывала его голову подушкой, чтобы осколок зенитного снаряда ненароком не угодил сыну в затылок. Успокаивалась она только в метро, когда спускалась вниз на рельсы по деревянной лестничке, приставленной к краю платформы. Они с Федькой находили у стены свободное место. Мать расстилала на камнях одеяло и прятала под подушку письма отца: больше всего она боялась потерять конверты с обратным адресом «Действующая армия».
Теперь Федька и мать не прятались ни в бомбоубежище, ни в метро. Едва в стареньком репродукторе голос Левитана начинал повторять: «Граждане, воздушная тревога!» — Федька выключал радио и пел:
— Граждане, не бойтесь, ради бога!..
Дзинь!..
Федька поднял голову и прислушался.
Бум-м-м! — раздался глухой звук в коридоре.
Федька отбросил одеяло и, поджимая пальцы на ногах, застукал голыми пятками по холодному паркету. Приходилось возвращаться из семнадцатого века в двадцатый.
В коридоре было темно и тихо. Федька собрался с духом и поднял руку. Ведя ладонью по гладкой стене, он нащупал шершавую, как язык собаки, выбоину, служившую ему ориентиром, потянулся вверх, и пальцы наткнулись на выключатель.
Над головою зажглась лампочка. Федька тут же оглянулся — за спиною никто не стоял. Лишь по дверцам стенного шкафа суетливо бегали тараканы.
Федька всмотрелся в темный конец коридора, но ничего не увидел. Идти туда он не решался — боялся темноты. А с тех пор как узнал о шайке «Черная кошка», оснований для страха стало еще больше. Бандиты из этой шайки грабили старых и малых. Услышит, скажем, хозяйка, как за входной дверью кошка мяучит, изойдет жалостью к бедному животному, снимет дверную цепочку, отодвинет щеколду, повернет замок, а тут бандиты — шасть! — и за горло: «Подавай шубки-юбки да золото с брильянтом. А не дашь — зарежем...» Все бандюги-чернокошкинцы наверняка носили тельняшки и сверкающие зловещим блеском прохаря — то есть сапоги, тесаки на широком ремне и фиксу на переднем зубе. Внешне они должны были быть похожи на Витьку Новожильского. Витька учился с Федькой в одном классе и всегда списывал у него диктанты.
Но идти в конец коридора все-таки надо было. На ночь Федька выпил целых три стакана калмыцкого чая. Отец еще перед самой войной купил две огромные плитки в магазине на Кировской. Правда, пили чай в Федькиной семье не как принято у калмыков — с маслом и солью, — а вприкуску с сахаром. С маленькими кусочками колотого сахара, похожими на зазубрины снарядных осколков...
Впереди скрипнула дверь, и тоненькая струйка света упала на каменный пол. Федька увидел голову Идочки и смело пошел вперед.
Идочка оглянулась и шепотом спросила:
— Можно, сначала я?
— Можно, мадемуазель, — ответил Федька, только сегодня освоивший это сложное французское слово. Он посмотрел на свои босые ноги, спохватился и сунул их в галоши, стоявшие у стены.
— А ты почему не спишь? — вернувшись, спросила Идочка.
— «Три мушкетера» читаю. — Задники галош с шарканьем защелкали по камню.
— Интересно?
— Еще как!
— Дашь почитать?
— Дам...
Комнату к ночи выстудило. Федька открыл отдушину на стене вверху — из нее пошел теплый воздух — и залез под одеяло. Ему было стыдно за страх, который он испытывал в темноте. Вот д’Артаньян не испугался бы, подумал он, возвращаясь из двадцатого века в семнадцатый. Потому-то и книги, наверное, пишут только про смелых людей.
Федьке припомнилось, как он смотрел фильм «Два бойца» и как ему стало стыдно, когда он вышел из кинотеатра. Стыдно за то, что утаивал сдачу от денег, которые ему давала мать на завтраки, что проигрывал эти деньги в расшибалку и получал посредственные отметки по арифметике. И еще Федька отругал себя тогда за то, что говорил нехорошие слова и вместе со старшеклассниками тайком курил за углом школы. После фильма Федька дал себе клятву начать со следующего дня новую жизнь. Только новая жизнь через неделю вошла в старые берега.
