Фарт - [180]

В наши дни перебросили через глухое ущелье канатную дорогу, потом понадобилось разместить в горах гидрометеостанцию. Лучшего места, чем усадьба Токмакова, не нашлось, — и рядом с его хибарой рудничные рабочие сложили большой дом.

Сперва дед Токмаков ершился да ерепенился, но больше — для видимости; все время, пока он жил бирюком-отшельником, не переставал он тосковать по человеческому слову, по доброму соседству, лишь спесь и нераскаянная гордыня не позволяли в этом признаться даже самому себе.

И дед Токмаков поступил на станцию сторожем. Теперь, когда ему говорили: «Пора бы тебе, дед, на покой», он отвечал сердито:

— Покой нам только снится! Я еще работник будь здоров! Пойди такого поищи.

После деда Токмакова в доме гидрометеостанции поднималась работница Марья. Она была здесь одна за всех — убирала, подметала, мыла полы, стирала, готовила обед для сотрудников. Выражение грубого солдатского лица Марьи было всегда недовольное, точно ее подняли спросонок. Она получала двойную зарплату, как уборщица и как кухарка, при всяком удобном поводе начальник станции представлял ее к премии, но Марья всегда ворчала, всегда грозила, что пропади все пропадом, завтра она поднимется и уйдет и ни разу даже не оглянется, будет она губить свой век в такой глуши!.. Однако Марья только пугала, никуда не уходила, работала за двоих, и весь станционный быт держался на ее тощих, костлявых плечах.

После того как Марья разжигала кипятильник-титан, о котором дед Токмаков говорил: «Хоть бы он распаялся, проклятый!», потому что любил чай из самовара, — начинали вставать сотрудники станции, свободные от ночного дежурства.

Выходил начальник станции, тихий и скромный Петр Петрович Гвоздырьков, человек, очень уважающий науку. Сам он приобщился к научной деятельности не так давно и потому, наверно, особенно был к ней почтителен. Всю жизнь Гвоздырьков принадлежал к той всеобъемлющей и расплывчатой категории людей, чья специальность определяется словом «хозяйственник». Именно поэтому Гвоздырькову пришлось на своем веку начальствовать и в промысловой артели, и в тресте местной промышленности, и в областном холодильнике, и заведовать показательной швейной фабрикой, и управлять крупными пристанскими складами в городе Поти. Работая в складском хозяйстве, он и завершил свое — не столько высшее, сколько тяжкое — заочное образование и стал метеорологом.

Прежде чем засесть в кабинете, где он вершил несложные хозяйственные дела станции, Петр Петрович обходил метеорологическую площадку, лабораторию, комнату, где стояли рация и телефон, называющуюся на станции «аппаратной», кухню, наводил порядок.

В разговорах с людьми Гвоздырьков любил плакаться, что все у него валится из рук, не хватает ни на что времени, на станции полный хаос. В действительности хозяйственником он был отличным, к тому же прилежным, кропотливым метеорологом, и станция за свою работу неоднократно получала премии.

Затем на горизонте умывальной комнаты появлялся Геннадий Семенович Сорочкин, старший метеоролог, весьма респектабельный молодой человек, с пушком на упитанных розовых щечках, точно он еще не начинал бриться, хотя было ему уже за тридцать.

Ну а за Сорочкиным, как правило, в лиловом кокетливом халатике бежала умываться радистка Грушецкая — худая, некрасивая женщина.

Года три уже работала Грушецкая на станции, но что она за человек, каковы ее душевные качества, добрая она или злая, о чем она думает, о чем мечтает, никто на станции толком себе не представлял. И наверное, так случилось не потому, что Грушецкая была скрытная особа. Скрытной ее вряд ли можно было назвать. У этой молчаливой, малоприметной женщины было великое множество знакомых, старинных подруг, родственников, никто на станции не вел такой обширной переписки, как она. Скорее всего, попросту никто Грушецкой по-настоящему не интересовался. Иногда она выходила на работу недовольная, даже сердитая — это случалось весьма часто; иногда веселая, оживленная — гораздо реже. Но чем объяснялась смена настроений — оставалось неизвестным. И только однажды в новогоднюю ночь, которую сотрудники станции проводили дома, не поехав из-за заносов в рудничный Дворец культуры, Грушецкая, похорошевшая, в новом платье с широким белым кружевным воротником, подвыпила и разоткровенничалась с Сорочкиным на кухне, где они вместе с Марьей крутили мороженое.

— Была молодая, раскидывала карты — сколько было желаний, — задумчиво и восторженно рассказывала она, с натугой крутя мороженицу. — А теперь возьмусь гадать самой себе: чего бы задумать? И нет никаких желаний. И знаете, дорогой Геннадий Семенович, хорошо! Может быть, старость подошла? Не знаю.

— Бог знает, что вы говорите, — сказал Сорочкин с неприязнью, предполагая, что Грушецкая рисуется.

Он был уверен, что Лидия Максимовна втайне влюблена в него, но так как сам интересовался только наукой и сторонился женщин, то с Грушецкой вел себя деликатно — он ценил ее деловые качества и вместе с тем страшился, как бы неосторожным словом или поступком не вызвать с ее стороны неприятных объяснений.

Наконец поднималась супруга начальника — Валентина Денисовна, женщина грузная, властная и жалостливая. На станции она работала в качестве наблюдателя, но, будучи начальнической женой, считала себя чем-то вроде хозяйки дома. Почти все сотрудники станции с этим безмолвно давно свыклись. Один аэролог Авдюхов, пожилой и желчный, с сухим морщинистым лицом, всегда подтянутый, чисто выбритый, не желал считаться с ее авторитетом.