Фарт - [179]

— Кто же тогда наблюдает за погодой? Бросили на произвол? Насколько мне известно, метеорологи должны записывать показания всяких там термометров и барометров по нескольку раз на день.

Вот теперь она снисходительно и вежливо улыбнулась.

— На станции имеются дежурные наблюдатели. Они на местах, но никаких сведений у них вы не получите. Что вас еще интересует?

Она взглянула на Бетарова без раздражения, но с недовольством, как смотрят на случайное препятствие.

Обидный для мужчины взгляд, — так подумал Бетаров. А подумав так, он почувствовал желание сказать: «Меня все интересует, что касается вас». И вдруг с поразительной ясностью, точно кто-то подсказал за его спиной, он понял, почему ни с того ни с сего он застыл, как пень, посреди коридора!.. Он усмехнулся, встряхнул головой и произнес с озорством и вызовом:

— Меня интересует, куда земля девается, когда палка втыкается?

Татьяна Андреевна не улыбнулась. Она пожала плечами, мягко, как больному, сказала «всего наилучшего», отстранила Бетарова и пошла к выходу.

Нестор качнул головой и, полуобернувшись, смотрел, как она уходит. Когда Татьяна Андреевна взялась за ручку выходной двери, он двинулся за ней и сказал негромко:

— Одну минуту, я пошутил, и, как часто со мной бывает, не совсем удачно… Меня на самом деле интересует, что вы здесь делаете? Лично вы. — Он любил употреблять это словечко «лично». — Гидрометеорология — что это за штука такая?

Положение было ясное. Потому ли, что Татьяна Андреевна была молода, или в силу своего характера, но таких неудач она не прощала. О людях она привыкла судить строго, быстро составляла о них мнение и редко оказывала снисхождение человеческим слабостям. В отношении мастера канатной дороги можно было не сомневаться — нагловатый, развязный, пошлый тип. Его внезапный интерес к науке не требовал объяснений.

— Я занята, к сожалению, — ответила Татьяна Андреевна.

Бетаров вышел за ней на крыльцо. Он вдруг словно очнулся.

— Позвольте, я помогу! — крикнул он, бросаясь к Татьяне Андреевне, чтобы взять у нее из рук тяжелую вертушку.

Она удивленно оглянулась:

— Совершенно ни к чему.

И, больше не оглядываясь, быстро пошла вниз.

Странный, необъяснимый случай: никогда не унывающий, не знающий, что такое смятение чувств, подметки режущий на ходу, Нестор Бетаров сник и приуныл. Неприятная пустота снова шевельнулась в его сердце. Да что с ним сталось, черт побери? Влюбился он с первого взгляда, что ли? Никогда не бывало с ним такой чертовщины!

Он остановился возле крыльца. Лицо его вытянулось, глаза потускнели. Скорбным взглядом проводил он молодую женщину, проворно спускавшуюся по узкой тропинке. Вертушку она несла двумя руками, как снаряд, готовый к выстрелу. На подвесном гидрометрическом мостике Татьяну Андреевну ждал ее помощник.

Когда Нестор Бетаров завел мотоцикл, Татьяна Андреевна стояла на мостике над грохочущей, несущейся рекой и опускала на блоке вертушку в бурную, взъерошенную воду. Ветер рвал полы ее куртки, осыпал водяной пылью. Вяло клубясь, поднимались над рекой клочья холодного тумана.

III

Жизнь в доме гидрометеорологической станции начиналась рано.

Если не считать дежурных наблюдателей, снимающих показания приборов и в ночные часы, прежде всех просыпался в своей каменной хибаре дед Токмаков. Седая борода его позеленела от старости, но был он еще полон сил, кряжистый, не по-стариковски устойчивый на ногах.

В ущелье еще совсем темно: небо, затянутое облаками, не отличишь от серого и мрачного горного хребта, а дед Токмаков в негнущемся, точно из жести, брезентовом дождевике уже бродит вокруг дома, расчищает дорожки от ночного снега, колет дрова возле кухонного крыльца.

Дед Токмаков был первым жителем ущелья. Говорили, что и дом, в котором теперь помещалась гидрометеостанция, заложил он когда-то в молодости, в давние времена.

В те времена здесь не было ни канатной дороги, ни обогатительной фабрики. Руду из шахт вывозили на плоскость на дигорских ишаках по десяти копеек с пуда. А в ущелье, где теперь стоял дом гидрометеостанции, невозможно было пробиться, так густо заросли кизилом и боярышником его обрывистые склоны, и на дне не бушевала теперешняя неуемная река, а бежал скромный ручеек, журчание которого было едва слышно. Жил тогда Токмаков в селении, внизу, у входа в большое ущелье.

Характер у Токмакова был крутой. Он сам говорил: своеобычный.

Как-то уже немолодым человеком, когда померла его жена и он остался один-одинешенек, Токмаков повздорил с сельским начальством, люто расплевался с соседями и ушел в горы. В глухом ущелье он выбрал подходящее местечко, сложил на склоне горы хибару из каменных обломков и стал жить да поживать, сам себе хозяин.

На горе вокруг жилья он рассадил яблоневый сад, да сорта выбрал все плодоносные, морозостойкие, — был он первым знатоком-садоводом во всей округе, нетерпеливый к людям, насмешливый, с нравом въедливым и немирным.

Случайным прохожим, забредавшим в его усадьбу, он говорил:

— Ничего нет на свете лучше дерева. Растет, а молчит, вот какая причина. Тишину уважаю пуще всего прочего…

Уже тогда кизил и боярышник почти начисто вывелись в ущелье, может быть, вымерзли или какая-нибудь тля их заела, зато набралась ярости и силы река и из притока превратилась в главную артерию, — верно, изменил ее характер горный обвал. А Токмаков все жил в ущелье, не зная ни горя, ни радости. Одно время подумывал было жениться вторично, да никто за него не пошел: больно высоко от реки, далеко ходить по воду.