Фамилиал - [2]

Собираясь с мыслями и на ходу ориентируясь в рукавах, Сашенька отправился в магазин.

На пороге ему пришлось задержаться: в проеме выставленной входной двери желтела фигура как всегда безошибочного, бесшумно караулившего его нижнего соседа, ровесника по внешности и бывшего борца Мш. Дверь, между прочим, лет десять назад этот Мш и выставил по просьбе Сашеньки, испытывавшего непроходимые трудности с замком. (На самом деле, тут заключалась военная хитрость: досаждал Сашеньке вовсе не замок, а шум при движении ключа, шум, который, по его убеждению, и был основным поставщиком соседской бдительности. Но он ошибался.) Сейчас, судя по густо стиснутым, как будто дышащим кулакам и неспокойному припухлому лбу, Мш поджидал его не столько с целью осмотра на вынос — хотя, конечно, не без этого, — сколько ввиду бесплатной выпивки.

Но Сашенька был не против.

Пошли.

Отходчивый Мш от чувств невольно забегал вперед, и, хохоча, сразу сдавал из благодарности.

R-byte (Арбайт, старнейм — Арбат) пустовал. Мело.

Мело и на выносе в магазине.

Сашеньке, в силу присутствия Мш расплатившемуся шепотом, показалось, что забившаяся кассирша попросту не слышит его. Паникуя, он даже начал повторять баснословную стоимость спиртного, но все обошлось — кассирша, в отличие от самого Сашеньки, была в порядке.

Дома, передоверив купленное Мш, он перезвонил в Роднадзор (по случаю фамильянса он имел право на бесплатный телефонный звонок), где ему все с энтузиазмом подтвердили. Однако Мш по такому поводу выпивки сомневался чуть ли не до третьей и косо поглядывал на Сашеньку даже после того, как тот перешел на речь. Теребя шейную узду лингвосчетчика (которая, как у заключенного, была исполнена у него в виде массивной вериги с выгравированным номером статьи), он упрямо выстукивал ногтем по бутылочному горлышку: “В-р-е-ш-ь, в-р-е-ш-ь, в-р-е-ш-ь…” Сашенька, знавший незлобивый и подвижный нрав соседа, зажег керосинку и налил стаканы. Пока Мш улыбался своему, он опять — и как бы тайком от циничного собутыльника — попытался возобновить образ невесты и снова не пошел выше пояса. В этот раз он даже не мог вполне восстановить своих требований к ее кандидатуре — кроме главного, согласно которому невеста его должна была быть без малейшей физической способности к устной речи. Но подобная претензия выдвигалась подавляющим большинством клиентуры брачных контор.

Выпив, Мш настучал ножом по столу: “Н-у л-а-д-н-о”.

Сашенька тоже выпил и с мыслей о невесте невесело переключился на бедолагу-соседа.

Мш посадили два года назад за развратные действа, повлекшие покушение на убийство. Дело было ясное. В подпитии, спутав какого-то прохожего, похожего на ухажера тогдашней своей зазнобы, Мш предложил невинному человеку расцеловать его в нижней задней части тела. Тот с удовольствием исполнил просьбу и чего-то ждал. В затянувшейся паузе, осознав смысл содеянного и озлившись, Мш потребовал в голову наглецу аж три крупнокалиберных помп-повреждения. Однако прохожий оказался не робкого десятка. Увернувшись, он заявил лишь легкое касательное ранение предплечья. Прибывший глосс-наряд после протокольной проверки показаний лингвосчетчиков прострелил потерпевшему мякоть правого бедра (Мш, как выяснилось, вследствие выпитого и не целился почти), а дебоширу, зачитав статью и опечатав словарный запас, дал ливера — лингвосчетчик с тюремной веригой на семь лет без права амнистии. Теперь, мало того что личная изоглосса Мш описывала в точности очертания его района прописки, но и сам он, лишенный твердой (или, как еще говорили по старинке, жесткой) памяти на слова, был вынужден довольствоваться скудным лагерным глоссарём — доступ к своему у него блокировали. Подружка, не будь дурой, бросила Мш. Родители прогнали его на антресоли и отказывались от свиданий и передач. Напившись тогда впервые за счет Сашеньки, Мш сначала хотел повеситься, а потом требовать себе петли. Но ни о том, ни о другом, разумеется, не могло быть и речи: повеситься Мш мешал ливер, а требовать — не то что петли, узелка на память — уже было не на что. С тех пор, если не попрошайничал морзянкой, он стучал на словах, благо в округе сидела еще уйма народу.

“В-з-д-р-о-г-н-у-л-и”, — предложил Сашенька.

Из давней привычки уважения к борцовским качествам соседа он общался с Мш по преимуществу морзянкой, но сейчас подумал другое: в преддверии семейной жизни ему бы не лишне привыкать к экономии. Во всем.

Вздрогнули.

Подтвердив голову кулаком и сведя брови, Мш взял любимый мотив и негромко, в три пальца, загремел по стакану: “С-т-е-п-ь д-а с-т-е-п-ь…” Сашенька деликатно вторил. Пели, как водится, в целях на посошок, и глядели в разные друг от друга стороны. Понимая, что уже ни на грамм не продвинется с невестой, Сашенька стал вспоминать, как давным-давно, еще накануне школы, он ходил с мамой в церковь. Из невидимого и будто оглушенного временем детства ему были доступны лишь эти церковные воспоминания. Мама, стоя позади, обычно держала руки скрещенными у него на груди. Спиной он чувствовал ее медленное, иногда надолго пропадавшее дыхание. Ангелы в промокших одеждах, спускаясь на трапециях с невидимого от испарений потолка, раздавали молящимся просвиру, и как-то один из них, со скрипом проплывая мимо не знавшего молитв Сашеньки, вместо просвирки приложил к его губам палец. Сейчас, наверное, уже ничего этого не было в помине. Место ангелов заняли более совершенные и бесшумные существа, а богослужения, после того как морфема “-бог-” была окончательно приватизирована Синодом, сделались платными. Период так называемой “второй канонизации”, когда вслед за Троицей приватизировали имена четырех евангелистов, двенадцати апостолов, всех святых и пророков, а также основополагающие библейские лексемы, стал началом очередного раскола и беспорядка на улицах. Мама тогда заболела и вместо церкви стала ходить в подпольную молельню “адвентистов кода”. Один из этих тихих людей, о которых в миру было известно только то, что они добровольно отрезают себе языки, посещал ее за день до смерти и настучал Сашеньке, что Благая весть снизошла на человечество не в виде Слова, а посредством утраченного